Зло не кому пользы не приносит

Народная мудрость предостерегает нас от поспешных добрых дел. «Не делай добра – не получишь зла», «Благими намерениями выслана дорога в ад» и т.д. Почему не стоит бросаться на помощь ближнему?

Рассказывает доктор психологических наук, клинический психолог, профессор кафедры социальной психологии Московского государственного областного университета Ольги Овсяник. 

Обычно мы спешим на помощь людям в трех ситуациях

1. Человек пытается решить проблему самостоятельно, но делает это настолько медленно и мучительно, что у вас «чешутся руки», чтобы помочь ему.

2. Вам важен результат общего дела, а человек, который к этому причастен, не справляется со своим участком работы, и вы бросаетесь ему на помощь. 

3. Вы помогаете, потому что хотите, чтобы человек был вам благодарен – то есть по сути стал от вас зависим. 

Строго говоря, последние две ситуации альтруизмом назвать нельзя, поскольку в таких случаях вы работаете больше на себя. В психологии это называется вторичная выгода.

Но даже в случае, если вы искренне помогли человеку, он не просто не говорит вам «спасибо», но начинает вас избегать, а то и вовсе прекращает общение. Почему? 

А почему вы вообще решили, что вашему другу нужна помощь? Да, очень часто он разруливает ситуацию медленно, а иногда и вовсе «зависает» на проблеме, не видя, казалось бы, очевидных путей ее решения. Это происходит потому, что она ему кажется настолько большой и сложной, что закрывает остальной мир. 

Посмотрим эту ситуацию с точки зрения физиологии. В таких случаях у человека работает исключительно правое полушарие (которое специализируется на обработке информации), а доводы и слова окружающих обращены к левому полушарию, которое в данный момент у него «выключено». Он в буквальном смысле слова ничего не видит и не слышит, поэтому ваши советы и рекомендации – это разговор в пустоту. Человеку нужно время, чтобы «переварить» проблему. И если дать ему возможность «взять паузу» – он в конце концов решит ее самостоятельно (что будет для него важно и значимо). А вам нравится быть в роли «Бога», который способен разрубить любой узел единым махом. 

Человек, которому вы помогли, даже не скажет вам спасибо, потому что 

– видя вас, он будет достаточно долго испытывать чувство неловкости. Вы одним своим видом будете напоминать ему о поражении, которое он хочет забыть. А как о нем забудешь, если перед ним – живой свидетель его позора? 

 – когда мы решаем чужие проблемы, мы берем на себя ответственность. А не всем хочется быть зависимыми и благодарным именно вам (возможно, он в чем-то с вами соревнуется, о чем вы даже можете не догадываться). Может быть, он ненавидел вас за то, что вы были успешным. И всякий раз, когда вы помогали ему, отдавали свои «почти новые» вещи, платили за него в ресторанах и такси он чувствовал себя изгоем и каждый раз получал порцию унижения – по крайней мере так это воспринимал он сам.

– одни люди ориентированы на процесс, другие – на результат. Если вы помогли «процессуальщику», он чувствует себя обесцененным – поскольку вы сорвали ему процесс. Так, наверное, ощущал себя Наполеон, который был готов взять Москву с боем. Но Кутузов просто оставил город – и тем самым лишил полководца победы. 

 – помогая другому, вы «подсаживаете» человека на себя. Он постепенно перестает быть самостоятельным, то есть превращается в ноль. Это крайне неприятная позиция. Человек стремится снова стать единицей и поэтому прекращает общение с вами. Уход от вас – это попытка взять реванш. Когда никчемный (по мнению окружающих) муж, который ни один год жил на деньги жены, успешной бизнес-вумен, уходит от нее к простушке – это не что иное, как стремление снова стать единицей. 

Что же теперь, вообще не помогать – никому и никогда? 

Конечно же, помогать. Но только тем, кто действительно нуждается в вашей помощи и только тогда, когда ему это действительно необходимо. 

Не спешите вытаскивать человека из воды всякий раз, когда вам кажется, то он тонет. Скорее всего, он просто учиться плавать, а ваши спасительные мероприятия мешают ему освоить это умение. Не отнимайте у него радость победы. Лучше поощряйте его желание поскорее научиться и, возможно, обогнать вас на этом пути. Тогда он запомнит, что вы помогли ему взойти на Олимп. И это укрепит ваши отношения.

Оглавление:

• Как определяют зло религии?
• Как изменилось понимание зла в секулярной философии?
• Зло в сегодняшней культуре

Красивая идея великой и тотальной победы над злом, которой должен завершиться исторический процесс, — лейтмотив многих религий. Так, согласно христианской эсхатологии, в конце времен произойдет Страшный суд, и после него Царство Небесное распространится по всему сотворенному Богом миру, а вошедшие туда будут пребывать в вечной благодати. Отзвуки подобных представлений слышны и в нерелигиозных политических концепциях, где «конец истории» связывают с устранением источника бед.

Утописты предполагали, что можно создать идеальное общество, в котором нет неравенства, а блага разумно распределяются между гражданами — например, как на вымышленном острове Утопия, описанном гуманистом Томасом Мором. Маркс и Энгельс утверждали, что финальное счастье наступит после победы коммунизма. В этом мире без отчуждения, насилия и классовой борьбы, как пел Егор Летов, «наверное, вообще не надо будет умирать».

В то же время несправедливость и зло служат драйвером борьбы и топливом для любого политического и социального движения. В противном случае человечество оказалось бы в положении праведников из «Суммы теологии» Фомы Аквинского, которым приходится смотреть из рая на наказание грешников в аду, чтобы справиться с гнетом блаженного бездействия. Как трактовали проблему зла теологи и философы и какой багаж мнений об этом явлении мы накопили к сегодняшнему дню?

Зло и теология

Одна из ключевых канонических проблем, которую исторически разрабатывали теологи разных мировых религий, сводится к простому и даже слегка наивному вопросу: почему Бог допускает зло? Рассматривать его можно как с точки зрения морали, так и в русле логики и онтологии. Ведь если Абсолют всеблаг и всемогущ по своей сути, то откуда взяться жестокости, преступлениям, болезням и т. д.?

Значит ли это, что зло допускают специально?

Подобные вопросы исследует теодицея, доктрина «оправдания Бога», и разные мыслители предлагали свои решения этого парадокса, но многие сводятся к нескольким ключевым аргументам.

Первый диалектик Гераклит предполагал, что восприятие человека ограниченно и мы не способны постичь все причины и следствия. Следовательно, то, что кажется нам дурным, может быть необходимым для вселенной.

Этот мотив (люди многого не видят, из-за чего в их картину мира «вплетаются» несправедливость и зло) впоследствии встречается во многих теодицеях. Похожим образом проблема решается и в восточных религиозных системах. В частности, в Адвайта-веданте говорится, что только непросветленное (не достигшее понимания недвойственности) человеческое сознание считает что-то злом.

Теодицея лишенности формулируется так: зло не имеет самостоятельного осуществления и есть лишь нехватка блага. С этой точки зрения оно предстает как своего рода черная дыра посреди благого космоса или же темный угол вселенной, которого не достигает божественный свет. У Плотина творение происходит в результате эманации Единого (Его излучения за свои пределы), а значит, всё сущее причастно к этому благу. Однако чем оно дальше от своего источника, тем больше в материи не-блага. Такого же мнения придерживался и Фома Аквинский, полагая, что дурное представляет собой менее проявленную степень благого и не обладает «ни совершенством, ни бытием». По этой причине дьявол не может творить, а способен только исказить существующее.

Блаженный Августин также трактовал интересующую нас категорию в духе неоплатоников, что, однако, ставило мыслителя перед проблемой: как человек может выбрать «темную сторону», если самого объекта выбора будто бы не существует?

В чём секрет привлекательности зла, если это просто меньшая концентрация добра?

Августин до своего обращения к Богу совершал много неправедных поступков, и собственная греховность тяготила его на протяжении всей жизни. В «Исповеди» он описывает эпизод из своей юности:

«Неподалеку от нашего виноградника росла груша, вся покрытая плодами, вполне, впрочем, обычными и по виду, и по вкусу. Итак, мы, испорченные юнцы, отправились в глухую полночь (вот до какого часа продолжались наши уличные забавы!) отрясти ее и собрать свою добычу. Мы унесли оттуда большую ношу, но не для еды (мы готовы были выбросить всё это свиньям), а ради совершения поступка, сладостного нам только потому, что он был запретен».

Впоследствии Августин приходит к мысли, что источник зла — в самом человеке. Бог дал нам свободную волю — а мы уже пользуемся этим даром в дурных целях и проявляем слабость, отворачиваясь от благодати.

Итак, зло объясняется свободой выбора. Еще Платон представлял человеческую душу как колесницу, в которую впряжены два коня, тянущих повозку в разные стороны: благородный белый и злокозненный черный. Возничий (разумное начало) волен выбирать, какому из них потворствовать.

В христианской догматике зло объясняется первородным грехом: однажды совершенная ошибка отпечаталась в нашей природе, которая причастилась древа познания, а значит, люди получили возможность поступать неправедно. Фома Аквинский отмечает, что мир, где человек не мог бы грешить, был бы несовершенен, но это, однако, не повод нарушать заповеди.

Последний аргумент Аквината приводит нас к следующему выводу: само бытие в том виде, в котором оно существует, предполагает наличие в нем зла. Наиболее полно эту идею изложил Готфрид Вильгельм Лейбниц в трактате «Опыты теодицеи». Весь феноменальный универсум в его представлении состоит из неделимых элементов, монад, первейшая из которых — созидающий Бог. В процессе творения Он расположил эти «кирпичики мироздания», составляющие бытие, определенным способом. Правда, все субстанции, кроме самого Демиурга, неидеальны в той же мере, в которой и уникальны (монада, подобная главной по совершенству, существовать не может). Тем не менее Он выбрал единственно верную констелляцию.

Следовательно, зло — часть общей картины, которую сотворил всеблагой Бог, создавший лучший из возможных миров.

Над защитниками подобных идей иронизирует Вольтер. В сочинении «Кандид, или Оптимизм» он вкладывает фразу «всё к лучшему в этом мире» в уста мудреца Панглосса, обучающего заглавного героя «метафизико-теолого-космологонигологии». Даже потеряв свое добро, будучи почти повешенным, страдая от запущенного сифилиса и став жертвой кораблекрушения, «кривой философ» продолжает повторять, что мир устроен наилучшим образом:

«— Доказано, — говорил Панглосс, — что всё таково, каким должно быть; так как всё создано сообразно цели, то всё необходимо и создано для наилучшей цели. Вот, заметьте, носы созданы для очков, потому мы и носим очки. Ноги, очевидно, назначены для того, чтобы их обувать, вот мы их и обуваем. Камни были сотворены для того, чтобы их тесать и строить из них замки, и вот монсеньор владеет прекраснейшим замком: у знатнейшего барона всего края должно быть наилучшее жилище. Свиньи созданы, чтобы их ели, — мы едим свинину круглый год. Следовательно, те, которые утверждают, что всё хорошо, говорят глупость, — нужно говорить, что всё к лучшему».

Корабль героев попадает в бурю у лиссабонского порта и терпит крушение. В этом эпизоде нашли отражение реальные события — землетрясение 1755 года, превратившее португальскую столицу в руины. Страшный природный катаклизм шокировал современников и заставил многих изменить представления о справедливом и благом устройстве мира. Сам Вольтер под впечатлением от разрушения Лиссабона и ужасов катастрофы написал поэму, где есть такие строки:

О, жалость вечная, воспоминанье слезно!
Обманутый мудрец, кричишь ты: всё полезно;
Приди, взгляни на сей опустошенный град,
На сей несчастный прах отцов, и жен, и чад…

«Обманутый мудрец» — это еще один неисправимый оптимист эпохи, поэт Александр Поуп, который, руководствуясь теми же принципами теодицеи, что и Лейбниц, писал в своей «Поэме о человеке»:

В разладе лад, не явленный земле;
Всемирное добро в частичном зле,
Так покорись, воздай творенью честь:
Поистине всё хорошо, что есть.

Впрочем, отношения Вольтера со злом, как и с Богом, остались противоречивыми. Желчный француз издевался над оптимистами, которых даже явные признаки несправедливости мира не побуждали усомниться в совершенстве замысла. Но ему же принадлежат такие строки, выражающие, как сказали бы сегодня, принятие: «Тебе, и только тебе, абсолютный господин природы, я обязан всем; ты даровал мне способность чувствовать и мыслить, точно так же как переваривать пищу и ходить. Я благодарю тебя за это и не выпытываю у тебя твой секрет».

Трансформации зла

Начиная с Нового времени и на протяжении последующих эпох концепция зла коренным образом меняется и «ветвится». В учении Канта с проблемой морали происходит примерно то же, что и с остальными философскими вопросами: мыслитель совершает радикальный переворот в определении связи человека и реальности. Если прежде источниками всех суждений считались внешние метафизические принципы, которые были частью «прошивки» вселенной, то теперь они исходят от самого субъекта.

Поскольку моральный закон — продукт рассудка, злом будет отступление от него, и совершается последнее благодаря свободе воли. Таким образом, его источник сокрыт в самой человеческой природе.

В концепции Канта не бывает зла без выгоды. Например, эстетический интерес бескорыстен: мы любим красивое просто потому, что оно красиво, а не ради практической пользы. А вот самоценного злодейства, то есть любви к злу как таковому, согласно Канту, не существует. На дурные поступки человека толкает эгоизм, субъективный интерес, который расходится с объективным законом морали, установленным рассудком. Таким образом, зло выступает средством для достижения цели. Ради нее человек иногда пренебрегает общими нормами — например, если ворует то, что хочет заполучить.

На первый взгляд в канву этой, «утилитарно-прагматической» трактовки не укладываются ситуации, в которых зло творится, казалось бы, из чистого, беспримесного сатанизма. Например, персонажи маркиза де Сада совершают маниакальные убийства и практикуют другие виды жестокости. Но можно ли сказать, что такого рода деяния проистекают из желания сделать нечто ужасное просто потому, что это плохо?

«Я не в состоянии был поверить, пока не увидел сам, что существуют такие чудовища в образе людей, которые готовы убивать ради удовольствия, доставляемого им убийством. При этом они не получают от этого никаких выгод и не питают вражды к своим жертвам, а поступают так только ради того, чтобы насладиться приятным для них зрелищем».

Мишель Монтень, «Опыты»

Тем не менее, предполагая, будто либертин де Сада служит чистому злу, мы с неизбежностью должны констатировать и наличие добра в его «вселенной». Для персонажей этого писателя совершаемые ими чудовищные поступки, определенно, благо, потому что они приносят им удовольствие. Такого мнения придерживается, например, современный мыслитель Ларс Свендсен, который в книге «Философия зла» называет героев де Сада простыми гедонистами, пусть и с весьма специфичными вкусами. В этом смысле зло оказывается средством, а садист всего лишь потакает собственным эгоистическим интересам.

Впрочем, Жорж Батай полагает, что подлинное, «бескорыстное» зло всё же существует и проявляет себя в поступках, которые стремятся к предельности. А польза и наслаждение — это не одно и то же, поскольку последнее имеет более сложную природу:

«В самом деле, чем было бы наслаждение, если бы связанная с ним тревога не обнажала его парадоксальный характер, если бы в глазах того, кто его испытывает, оно не было бы нестерпимым?»

Стремление к уничтожению воспринимается в этом случае как запредельная жажда разрушения, которая обращает в пепел даже собственные ресурсы, и удовольствия в ней столько же, сколько и страдания.

Следовательно, рассматриваемые явления имеют оценочный и релятивный характер. Еще Фридрих Ницше отрицал возможность абсолютного зла и предполагал, что человека в его поступках направляет воля к власти. (Вернее было бы сказать, что не существует «силы, которая движет кем-то»: согласно Ницше, всякое бытие, включая любого актора, представляет собой манифестацию воли, а всякие «субъекты» суть лишь подкинутые философии «ублюдки».) Если садист находит личное благо в своем поведении, то и фанатик-идеалист может обосновать с точки зрения морали необходимость уничтожения какой-нибудь социальной группы, объявленной злом. Как правило, Другой или объективируется и низводится до уровня вещи, или наделяется заведомо нечеловеческими качествами, которые оправдывают насилие в его отношении. Так создается противопоставление, где есть хорошие «мы» и плохие «они».

Исторически мерилом зла выступал моральный закон: человек действует или вопреки ему («я знаю, что красть плохо, но всё равно ворую, потому что мне нечего есть»), или сообразно с ним («я убиваю этих людей, ибо они заслуживают такого наказания»). В первом случае зло — средство для достижения цели — эгоистической или ведущей к общему благу. А во втором оно не считается таковым вовсе (например, отрицательным персонажем кажется противник). Однако Ханна Арендт выделяет еще и «банальное» зло, которое совершается по недомыслию.

Ужасы Второй мировой не только лишили многих веры в прогресс — война продемонстрировала тип злодеяния, лишенный всяческого демонизма.

В 1961 году шло разбирательство дела Адольфа Эйхмана, бывшего начальника отдела РСХА, отвечавшего за «окончательное решение еврейского вопроса». Арендт освещала судебный процесс в качестве корреспондента. В книге «Банальность зла» она рассказывает, что Эйхман не был психопатом или садистом, не питал ненависти к «низшей расе», а «просто выполнял свою работу». Это позволяло ему не чувствовать никаких угрызений совести — ведь он повиновался существовавшему закону. Подобный юридически-моральный парадокс — предмет отдельного разговора. Говоря о зле-глупости, Арендт подчеркивает, что бюрократ Эйхман даже не задумывался о том, что и́менно он делает и что происходит в лагерях.

Объясняя мир без общего трансцендентного основания, Кант описал познавательную задачу субъекта как деятельную, а не созерцательную. Мораль в его представлении, как уже говорилось выше, существует благодаря разуму. Но что делать, если последний туповат или вовсе не используется? «Банальность зла» у Арендт — это отсутствие мысленной работы. Таким же образом, как в кантовской философии осуществляется способность суждения вкуса, человек с помощью рефлексии может удержаться от зла.

Зло в современности

С одной стороны, сегодня зло воспринимается как почти устаревшая, мифологическая категория, тем более что постмодернистская относительность оставляет мало возможностей для вынесения вердикта о «плохом» и «хорошем».

Границы понятия размываются, оно обрастает ворохом сложных этических проблем, таких как аборты, эвтаназия, эксплуатация животных и т. д.

С другой стороны, это явление периодически обнаруживает себя в катастрофах, перед лицом которых общество единодушно о нем вспоминает. 11 сентября 2001 года Джордж Буш сказал: «Сегодня нация увидела зло». Трагедия активизировала то, что Кант называл «общим чувством»: американцы и жители других стран в едином порыве ощутили, что случилось нечто ужасное и непоправимое. Трактовка терроризма как инфернального, нечеловеческого зла действительно хорошо укладывается в представления о демоническом. Однако речь идет о людях, чья система ценностей основана на определенных идеалах (гибельных для других). Тогда как вера в демоническое зло приводит к дегуманизации противника, заставляет считать его своего рода темной сущностью, и можно ли вообще судить ее по человеческим законам — вопрос не риторический.

Идея противостояния злу, прочно вшитая в западную культуру, проявляется в массовом искусстве. Ни один эпический блокбастер или произведение янг-эдалт-литературы не обходится без фигуры мировой «темной силы», которую героям предстоит победить. Зло служит драматургическим композиционным стержнем, создает конфликт. Персонажи получают возможность совершить подвиг — вводится измерение героизма, который в эстетике часто связывают с категорией возвышенного. Лейбниц объяснял катастрофы в «лучшем из миров» тем, что таким образом человек получает шанс проявить свои добродетели — например, самоотверженность и доблесть.

Задействовать эти качества можно только против безусловно отрицательного оппонента, источника страшных бед. Противостояние разных социальных групп вызывает много неудобных вопросов, как и в реальной политике: каждая из сторон будет защищать свои интересы. Поэтому «плохими парнями» в фильмах и книгах часто оказываются монстры из других измерений, зомби или машины.

Скажем, когда Волдеморт в «Гарри Поттере» теряет человеческие черты, через внешние метаморфозы зрителям дают понять, что его душа непоправимо изуродована темной магией.

В соответствии с христианскими представлениями о нераскаявшемся грешнике он лишает себя возможности спасения.

Но в то же время зло бывает притягательным. Некогда свободолюбивый и непокорный Сатана из поэмы Джона Мильтона «Потерянный рай» заворожил романтиков, пусть даже автор и не планировал делать демонический образ настолько привлекательным. Уильям Блейк посвятил строки тигру, в чьих глазах горит то, что Жорж Батай называет «светом злодейства». А Лотреамон описал томящегося демона Мальдорора, который нашел равную себе злобу только в акуле — и совершил с ней соитие. И вновь возникает дискуссионный вопрос: идет ли здесь речь о зле ради зла или же нечеловеческое в романтизме — это способ прикоснуться к чему-то совсем иному, что лежит за гранью профанического мира, по ту сторону бинарных моральных оппозиций?

Сегодня массовая культура, создавая образы злодеев, отчасти наследует романтическую проблематику, хоть и в упрощенном, редуцированном виде. Отрицательные персонажи собирают фан-клубы, потому что их делинквентное поведение основано на исключительности непонятого антигероя, который противостоит обществу. В случае с «обаятельными негодяями» зло представляет собой, скорее, метафору, а заигрывание с нечеловеческим не заходит настолько далеко, чтобы лишить зрителя эмпатии.

Когда символами угрозы становятся демонические персонажи из фильмов, а обилие новостей о трагических событиях притупляет ощущения, делая реальные катастрофы просто медиаконтентом, — у многих возникает соблазн считать чис