О пользе истории для жизни
Фридрих Ницше
Несвоевременные размышления: «О пользе и вреде истории для жизни»
Предисловие
«Мне, во всяком случае, ненавистно все, что только поучает меня, не расширяя и непосредственно не оживляя моей деятельности». Эти слова Гёте, это его задушевное ceterum censeo могло бы служить вступлением к нашему рассуждению о положительной или отрицательной ценности истории. Ибо в этом рассуждении мы намерены показать, почему поучение без оживления, почему знание, сопряженное с ослаблением деятельности, почему история, как драгоценный избыток знания и роскошь, нам должны быть, по выражению Гёте, серьезно ненавистны, – а именно потому, что мы нуждаемся еще в самом необходимом, и потому, что все излишнее есть враг необходимого. Конечно, нам нужна история, но мы нуждаемся в ней иначе, чем избалованный и праздный любитель в саду знания, с каким бы высокомерным пренебрежением последний ни смотрел на наши грубые и неизящные потребности и нужды. Это значит, что она нужна нам для жизни и деятельности, а не для удобного уклонения от жизни и деятельности или тем менее для оправдания себялюбивой жизни и трусливой и дурной деятельности. Лишь поскольку история служит жизни, постольку мы сами согласны ей служить; а между тем существует такой способ служения истории и такая оценка ее, которые ведут к захирению и вырождению жизни: явление, исследовать которое в связи с выдающимися симптомами нашего времени теперь настолько же необходимо, насколько, может быть, это и тягостно.
Я стремился изобразить чувство, которое неоднократно меня мучило; моей местью ему пусть будет то, что я его теперь предаю гласности. Может быть, это изображение побудит кого-нибудь заявить мне, что и он тоже испытал это чувство, но что мне оно известно не в его чистом, первоначальном виде и что я выразил его далеко не с подобающей уверенностью и зрелостью понимания. Таково, может быть, мнение некоторых; большинство же скажет мне, что это – совершенно извращенное, неестественное, отвратительное и просто непозволительное чувство или даже что я показал себя в нем недостойным того могущественного тяготения нашего времени к истории, которое, как известно, ясно обнаружилось за последние два поколения, в особенности среди немцев. Но во всяком случае тем, что я беру на себя смелость дать точное описание природы моего чувства, я скорее способствую охране господствующих приличий, чем подрываю их, ибо я таким образом доставляю возможность многим рассыпаться в комплиментах перед подобным направлением времени. Я же приобретаю для себя еще нечто, что для меня гораздо дороже, чем общественное благоприличие, именно, возможность получить публичное поучение и строгое наставление насчет смысла нашего времени.
Несвоевременным я считаю также и это рассуждение, ибо я делаю в нем попытку объяснить нечто, чем наше время не без основания гордится, именно, его историческое образование, как зло, недуг и недостаток, свойственные времени, ибо я думаю даже, что мы все страдаем изнурительной исторической лихорадкой и должны были бы по крайней мере сознаться в том, что мы страдаем ею. Если же Гёте был прав, когда утверждал, что, культивируя наши добродетели, мы культивируем также и наши пороки, и если, как это известно всем, гипертрофированная добродетель – каковой представляется мне историческое чувство нашего времени – может сделаться столь же гибельной для народа, как и гипертрофированный порок, – то почему бы не дать мне возможности сказать то, что я думаю? К моему оправданию, не умолчу также и о том, что наблюдения, вызвавшие во мне упомянутые выше мучительные ощущения, сделаны мною в значительной части над самим собою и только в целях сравнения над другими и что я, оставаясь сыном своего времени, пришел к столь несвоевременным выводам лишь в той мере, в какой я вместе с тем являюсь питомцем прежних эпох, особенно греческой. Некоторое право на это дает мне, как мне думается, также и моя специальность классического филолога: ибо я не знаю, какой еще смысл могла бы иметь классическая филология в наше время, как не тот, чтобы действовать несвоевременно, т. е. вразрез с нашим временем, и благодаря этому влиять на него, – нужно надеяться, в интересах грядущей эпохи.
1
Погляди на стадо, которое пасется около тебя: оно не знает, что такое вчера, что такое сегодня, оно скачет, жует траву, отдыхает, переваривает пищу, снова скачет, и так с утра до ночи и изо дня в день, тесно привязанное в своей радости и в своем страдании к столбу мгновения и потому не зная ни меланхолии, ни пресыщения. Зрелище это для человека очень тягостно, так как он гордится перед животным тем, что он человек, и в то же время ревнивым оком смотрит на его счастье – ибо он, подобно животному, желает только одного: жить, не зная ни пресыщения, ни боли, но стремится к этому безуспешно, ибо желает он этого не так, как животное. Человек может, пожалуй, спросить животное: «Почему ты мне ничего не говоришь о твоем счастье, а только смотришь на меня?» Животное не прочь ответить и сказать: «Это происходит потому, что я сейчас же забываю то, что хочу сказать», – но тут же оно забывает и этот ответ и молчит, что немало удивляет человека.
Но человек удивляется также и самому себе, тому, что он не может научиться забвению и что он навсегда прикован к прошлому; как бы далеко и как бы быстро он ни бежал, цепь бежит вместе с ним. Не чудо ли, что мгновение, которое столь же быстролетно появляется, как и исчезает, которое возникает из ничего и превращается в ничто, что это мгновение тем не менее возвращается снова, как призрак, и нарушает покой другого, позднейшего мгновения. Непрерывно от свитка времени отделяются отдельные листы, выпадают и улетают прочь, чтобы внезапно снова упасть в самого человека. Тогда человек говорит: «Я вспоминаю» – и завидует животному, которое сейчас же забывает и для которого каждое мгновение действительно умирает, погружаясь в туман и ночь и угасая навсегда. Столь неисторически живет животное: оно растворяется в настоящем, как целое число, не оставляя по себе никаких странных дробей, оно не умеет притворяться, ничего не скрывает и в каждый данный момент является вполне тем, что оно есть, и потому не может не быть честным. Человек же, напротив, должен всячески упираться против громадной, все увеличивающейся тяжести прошлого; последняя или пригибает его вниз, или отклоняет его в сторону, она затрудняет его движение, как невидимая и темная ноша, от которой он для виду готов иногда отречься, как это он слишком охотно и делает в обществе равных себе, чтобы возбудить в них зависть. Поэтому-то его волнует, как воспоминание об утраченном рае, зрелище пасущегося стада или более знакомое зрелище ребенка, которому еще нет надобности отрекаться от какого-либо прошлого и который в блаженном неведении играет между гранями прошедшего и будущего. И все же играм ребенка также наступает конец: слишком рано отнимается у него способность забвения. Тогда научается он понимать значение слова «было», того рокового слова, которое, знаменуя для человека борьбу, страдание и пресыщение, напоминает ему, что его существование, в корне, есть никогда не завершающееся Imperfectum. Когда же смерть приносит наконец желанное забвение, то она похищает одновременно и настоящее вместе с жизнью человека и этим прикладывает свою печать к той истине, что наше существование есть непрерывный уход в прошлое, т. е. вещь, которая живет постоянным самоотрицанием, самопожиранием и самопротиворечием.
Если счастье, если погоня за новым счастьем в каком бы то ни было смысле есть то, что привязывает живущего к жизни и побуждает его жить дальше, то может быть циник ближе к истине, чем всякий другой философ, ибо счастье животного, как самого совершенного циника, служит живым доказательством истинности цинизма. Самое крошечное счастье, если только оно непрерывно и делает человека счастливым, конечно, есть несравненно большее счастье, чем величайшее счастье, которое появляется только как эпизод или, так сказать, как мимолетное настроение, как безумный каприз среди постоянных страданий, страстей и лишений. Но как для самого маленького, так и для самого большого счастья существует только одно условие, которое делает счастье счастьем: способность забвения, или, выражаясь более научно, способность в течение того времени, пока длится это счастье, чувствовать неисторически. Кто не может замереть на пороге мгновения, забыв все прошлое, кто не может без головокружения и страха стоять на одной точке, подобно богине победы, тот никогда не будет знать, что такое счастье, или, еще хуже: он никогда не сумеет совершить того, что делает счастливыми других. Представьте себе как крайний пример человека, который был бы совершенно лишен способности забывать, который был бы осужден видеть повсюду только становление: такой человек потерял бы веру в свое собственное бытие, в себя самого, для такого человека все расплылось бы в ряд движущихся точек, и он затерялся бы в этом потоке становления: подобно верному ученику Гераклита, он в конце концов не нашел бы в себе мужества пошевелить пальцем. Всякая деятельность нуждается в забвении, подобно тому как всякая органическая жизнь нуждается не только в свете, но и в темноте. Человек, который пожелал бы переживать все только исторически, был бы похож на того, кто вынужден воздерживаться от сна, или же на животное, осужденное жить только все новым и новым пережевыванием одной и той же жвачки. Таким образом, жить почти без воспоминаний, и даже счастливо жить без них, вполне возможно, как показывает пример животного; но совершенно и безусловно немыслимо жить без возможности забвения вообще. Или, чтобы еще проще выразить мою мысль: существует такая степень бессонницы, постоянного пережевывания жвачки, такая степень развития исторического чувства, которая влечет за собой громадный ущерб для всего живого и в конце концов приводит его к гибели, будет ли то отдельный человек, или народ, или культура.
Для чего человеку нужна история? Как должен быть написан
современный учебник и чем полезен Борис Акунин? Почему новый
фильм о Екатерине II бьет рейтинги просмотров и какую роль играет
история в системе образования — об этом и многом другом нашему
корреспонденту рассказал научный руководитель Института всеобщей
истории, глава новообразованного УМО укрупненной группы
специальностей «Истории и археология» академик РАН
Александр Оганович Чубарьян.
— Традиционно общественное сознание причисляет к наукам
те, что относятся к естественным и точным. К сожалению,
ей же часто следует логика государственного финансирования.
Скажите, а что вообще может дать простому человеку
история?
— Процесс не настолько однозначный. С одной стороны, то, про что
Вы сказали. — правда. Но одновременно среди широких слоев
населения происходит бум интереса к истории. Он сейчас
наблюдается по всему миру, в том числе и в нашей стране.
Интерес к истории пробудился, потому что люди ищут в ней ответы
на вопросы сегодняшней жизни, аналогии с сегодняшним днем. Плюс —
история — главная формирующая дисциплина для мировоззрения и
воспитания, в широком смысле, патриотизма и гражданственности.
Сегодня история, наряду с литературой и обществознанием, — это
главный предмет в школе, который формирует представление людей о
своей стране, своей идентичности. Руководство нашей страны очень
высоко оценивает значение истории, но, к сожалению, в реальной
практике происходит явная недооценка всего гуманитарного знания,
в том числе, и истории.
— Примеры каких исторических событий Вы могли бы привести
как основу для формирования патриотизма?
— Возьмем прошедший год. Семьдесят лет победы в Великой
Отечественной войне — об этом и говорить нечего. Но еще было
двести лет победы в Отечественной войне 1812 года, — событие,
которое также вызвало всплеск интереса к истории. Юбилей
образования древнерусского государства — событие, интерес к
которому возрос в том числе и благодаря вмешательству Церкви.
Это все факторы общенационального интереса, которые можно и нужно
использовать для патриотического воспитания. Мы даже
порекомендовали проводить в школах специальные уроки на эти темы.
Или, например, первого сентября прошлого года школы начинали с
урока о Первой мировой войне.
— А какие качества, помимо патриотизма, воспитывает
история?
— Гражданственность. Это значит — терпимость людей друг к другу,
отрицание насилия. Уважение к людям другой расы и другой
национальности. Это важнейшие качества, помимо отношения к своей
стране.
— Сейчас, поскольку люди застали некоторый пересмотр
исторических концепций, часто можно встретить суждение: «История
— всего лишь оправдание текущей политики».
— Это было всегда. К сожалению, история связана и с политикой, и
с идеологией, как следствие того, что многие политики пытаются
использовать историю. Она стала как бы заложницей политических
спекуляций. Это есть, но этому нужно противостоять.
— Где при написании учебных пособий проходит граница
здравого смысла между изложением фактографии и ее
интерпретацией?
— Каждый автор находит такие границы самостоятельно. Когда-то
один крупный английский специалист по нашей стране написал:
«Историй столько, сколько историков». Дело в том, что фактов
миллионы, и все они пропущены через голову создателя учебника.
Это, конечно, преувеличение, но некий элемент здравого смысла в
нем есть.
Несколько лет назад я был на заседании Совета Европы, где
обсуждалось, каким должен быть европейский учебник. Было две
точки зрения: одна заключалась в том, что он должен дать факты, а
вторая — что он должен научить людей мыслить, оценивать события,
сравнивать. Я был очень доволен — подавляющее большинство
присутствовавших высказались за второе.
— Вы могли бы привести примеры отечественных пособий с
таким подходом — по российской и всеобщей истории.
— Здесь очень многое зависит от учителя. Учебник сейчас иногда
даже неглавное средство. Очень многие дети имеют представление о
фактах через интернет. Но мы рекомендовали авторам, чтоб в новых
учебниках было больше материалов для самостоятельного осмысления.
Поэтому я, например, очень за, если в учебнике написано: «Есть
такая точка зрения, а есть — другая». И чтобы учитель выяснял
позицию детей по тем или иным вопросам.
— А как Вы относитесь ко всевозможным
научно-популяризаторским мероприятиям? Например, выставка в
Манеже была в этом году посвящена истории
XX века.
— Я считаю, что всякая популяризация полезна. Даже историческая
беллетристика, которую многие ругают, и я со многими в этом
вопросе не согласен. Если она не формирует у человека
отрицательных гражданских качеств, она полезна.
Например, романы Акунина, о которых мы иногда спорим. Это всегда
было, и это побуждает интерес к истории. Сейчас руководители
телевидения говорят мне: «Новый фильм про Екатерину Вторую имеет
колоссальный рейтинг». Просто потому, что людям интересно, что
было в то время. И чем больше про это рассказывать, тем
интереснее.
— А если авторы или устроители подобных мероприятий
недобросовестны?
— Вот это плохо. Конечно, если это художественный вымысел, он
имеет право на существование. Но при этом надо иметь такт,
какое-то общее понимание истории и понимание своей
ответственности за массовое сознание.
— А еще сейчас в книжных магазинах лежит масса книг по
альтернативной истории.
— Я противник такого подхода. Факты, если они были, от них же
никуда не денешься. Но важно научить молодое поколение: в истории
всегда был выбор: события могли пойти либо так, либо так. Кстати,
это важно, потому что в нашей сегодняшней жизни тоже выбор.
Сейчас столетие русской революции. Вот ответьте на вопрос: «Что
было бы, если бы не было Ленина?» Может быть, не было бы всей
этой линии развития — это возможная вещь. Это, конечно, гипотеза.
Но как раз именно такой подход заставляет молодых не просто
смотреть на факты, а размышлять.
Не становятся ли уязвимыми народы, зашедшие слишком далеко по пути прогресса цивилизации? Как известно, Рим был разрушен ордами варваров. Сегодня западной цивилизации угрожает Восток, который применил партизанскую стратегию, всегда приводившую в ужас профессиональных военных. Не означает ли это, что современное общество, основанное на демократии и просвещении, гуманизме и защите прав человека; общество, сделавшее ставку на комфорт, неизбежно будет завоевано и разграблено менее цивилизованными жадными соседями? Теперь уже очевидно, что оно очень уязвимо: любой террорист может не только нанести вред его обитателям, но и посеять такую панику, которая делает общество нестабильным. Что можно сделать для защиты современной цивилизации? Может ли изучение истории вернуть людям уверенность в завтрашнем дне?
Генеалогический метод, предложенный Фридрихом Ницше как альтернатива трансцендентализму и историзму, оказал заметное влияние на философскую методологию XX столетия. Он претерпел значительную содержательную эволюцию, как у самого Ницше, так и у его последователей.
Молодой, подающий большие надежды профессор классической филологии Фридрих Ницше неожиданно заявил в 1871 г., что избыток истории и, следовательно, цивилизации оборачивается несчастьем. Его основная идея состояла в том, что сухая, объективированная онаученная история вредна. Она сформировала огромное число молодых людей, которые много знают, но которых история ничему не учит. Какая же история может стать полезной? Иногда приходится пересматривать расхожее представление о прогрессивном и реакционном. На арене истории вдруг появляются сильные личности, воскрешающие пройденную фазу истории. Ницше называл их “заклинателями прошлого”. Они собирают широкую аудиторию и своими магнетическим взглядом и восторженной речью приводят ее в состояние аффекта, под влиянием которого люди способны к самопожертвованию и готовы поставить на карту все ранее достигнутое.
Историческое образование, которым так гордится европейская культура, на самом деле ослабляет личностное начало, оно превращает историка в актера, перевоплощающегося в чужие роли; оно затормаживает и даже разрушает необходимые для жизни инстинкты, ибо создает иллюзию рациональности и справедливости исторического процесса. Человек, чтобы действовать, нуждается в поддержке памяти, которая есть не что иное, как дух предков. Но история может внушать страх, и тогда становится необходимым забвение. В этой связи основной вопрос антропологии истории состоит в том, обладает ли человек достаточной пластической силой, чтобы вынести груз истории.
Существует два “крайних” типа людей: одни буквально “истекают кровью” от самого незначительного переживания, вызванного легким страданием или чувством несправедливости; другие, напротив, обладают толстой кожей и их не задевают самые ужасные невзгоды и злодеяния. Первые даже в сравнительно мягких условиях жизни чувствуют себя “униженными и оскорбленными”, другие – при самых неблагоприятных условиях жизни достигают благополучия и спокойствия. Причину этого Ницше усматривает в “корнях внутренней природы”. Грубые необузданные натуры вообще не обладают историческим чувством: на то, что нельзя подчинить себе, они не обращают внимания и забывают. Несмотря на ограниченность образования, наличие ложных убеждений, приверженность устаревшим традициям, неисторические люди обладают отменным здоровьем и жизнерадостностью. И наоборот, утонченный образованный человек оказывается слабым и безвольным в своей неспособности освободиться от тонких, но прочных зависимостей.
Благодаря истории человек цивилизуется, но он же и деградирует вследствие ее избытка. Историческими Ницше называет таких людей, у которых обращение к прошлому связано со стремлением к будущему. Они верят, что смысл существования будет раскрываться по мере исторического прогресса, они оглядываются назад только затем, чтобы понять настоящее и предвидеть будущее. Сильный и деятельный человек нуждается в образцах и примерах успешного достижения благородных и великих целей. Изучение монументальной истории – истории героев – является хорошим средством для оздоровления нации, погрязшей в мелких повседневных заботах. Но как наука такая монументальная история грешит множеством недостатков. Исторические события часто приукрашиваются и даже превращаются в фикции, их цель – вызвать воодушевление и стремление к подражанию. От такого подхода страдает само прошлое, действительные причины и следствия которого оказываются в тени героев. Настоящее также испытывает бедствия от фанатиков, которым не дают покоя монументы героев.
В целом Ницше убежден в пользе истории для жизни и считает перспективным искать ее подлинную форму. “История, – пишет он, – принадлежит живущему в трояком отношении: как существу деятельному и стремящемуся, как существу охраняющему и почитающему и, наконец, как существу страждущему и нуждающемуся в освобождении”.
Идеи Ницше расцениваются по-разному. Так, немецкий философ Карл Ясперс настороженно относился к идее генеалогических раскопок с целью отыскать нечто забытое. Прошлое содержит не только светлое, но и ужасное, и если уж “славное прошлое” мало способствует очеловечиванию человека, то очевидно, что реконструкция зла, которого немало накопилось в истории, может способствовать только бестиализации (озверению) людей. По мнению Ясперса, история не связывает человека с истоками, народом, почвой, традицией: “Мы не происходим из какого-либо начала. Наше историческое сознание вместе с нашей историей представляет собой явление во времени, свободно парящее без какой-либо доступной знанию почвы и исходной точки”. Вместе с тем в горизонте истории человек обретает широкую перспективу, необходимую для строительства будущего. По Ясперсу, человеческая история имеет общую цель и смысл. Он понимал ее, с одной стороны, как нечто вечное, вневременное, образцовое (такова история великих людей, жизнь которых представлена как образец для подражания), а с другой стороны, как нечто протекающее во времени. Вместе с историей меняется и историческое сознание. То, что должно уцелеть при всех катаклизмах, – человек и его самоосмысление, т.е. философия. Без истории человек не был бы человеком; именно она – процесс самопроявления его сущности. Человек нуждается в истории, ибо там он черпает примеры того, как люди оставались людьми в условиях неизмеримо более суровых, нежели те, в которых живем мы.
По мнению Мартина Хайдеггера, в наше время история незаметно превратилась в науку, удовлетворяющую позитивистским стандартам объективности. Но наши “факты” с точки зрения древних – не просто крайне сухие, выбранные по неясным для них критериям события, но и такие их интерпретации, которые совершенно неинтересны. Хайдеггер назвал свой метод, направленный на исправление осовременивающей истории, деструкцией, для которой образец философствования находится не в будущем, а в прошлом. Он определил деструкцию как “удостоверение происхождения” и “выдачу свидетельства о рождении” и противопоставил ее традиционному историзму, суть которого он увидел в “дурной релятивизации” онтологических установок. Именно историзм приводит к нигилизму. Здесь Хайдеггер, кажется, совпадает с Ницше в вопросе о соотношении генеалогии и истории. По его мнению, отрицательная сторона деструкции направлена на современность и является побочной. Главная же ее задача – сохранение традиции путем очищения от паразитических наслоений и тем самым очерчивание ее подлинных границ.
Мишель Фуко и другие французские авторы относились к “генеалогии” Ницше положительно. Фуко писал: “Генеалогия не ограничивается историей, а исходит из оригинальных событий и отрицания монотонной финальности. Она ищет события там, где их меньше всего ожидают, и где нет никакой истории – в чувствах, любви, совести, институтах. Она раскрывает их происхождение не в круговых линиях развития, но путем восстановления различных сцен, в которых события играют различную роль”. Генеалогия интересуется точками возникновения тех или иных исторических эпох. Она ищет не цель, а исток и этим отличается от современной метаистории в духе Ясперса. Она терпеливо роется в самом разнообразном материале и не осуществляет предварительной научной селекции, когда историк химии занимается только такими открытиями, которые имеют отношение к его науке, а историк морали кропотливо собирает в истории насилий и войн акты великодушия и сострадания. В противоположность попыткам подсунуть в историческое основание некий “смысл” и даже “цель”, внушительное здание генеалогии опирается на прочный фундамент маленьких незаметных истин.
Рассматривая повседневность в социогенетическом аспекте, немецкий социолог Норберт Элиас (1897–1990), а также историки школы “Анналов” описали изменения фундаментальных структур восприятия, оценки и понимания действительности; душевных механизмов самодисциплины, ответственности и предусмотрительности. В своих работах Элиас рассматривает цивилизационный процесс не как запланированный разумом и целенаправленно реализующийся в науке и технике результат человеческой деятельности, а как переплетение на уровне повседневной жизни разнообразных практик воспитания, познания, труда, власти и др. Реорганизация человеческих отношений, осуществляющаяся в ходе эволюции власти, “цивилизует” человеческое поведение в определенном направлении: образование центров монополии власти ведет к уменьшению личных зависимостей, расширению круга лиц, опосредующих отношения господства и рабства в форме “власти над телом” правовыми нормами в форме “власти над душой”. Этим “цивилизуются” не только внешний вид и поведение, но и намерения, чувства и переживания человека. Особенно большой вклад в этот цивилизационный процесс внесло придворное общество: манеры поведения, речь, этикет, сдержанность и самодисциплина стали образцовыми для последующих вступающих на арену истории движущих классов и слоев общества. Моделирование психического аппарата, “рационализация” переживаний и “психологизация” идей находятся в тесной связи с изменениями общественного устройства. Дифференциация людей, усиливающаяся степень взаимозависимости и необходимости согласованных действий приводят к возрастанию самоконтроля и самопринуждения. Именно в этом цивилизационном процессе, а не в истории “чистого разума” следует искать причину победы рациональности, расчетливости и экономичности в нашу эпоху.