Кто с пользою отечеству трудится

Кто с пользою отечеству трудится,
Тот с ним легко не разлучится;
А кто полезным быть способности лишён,
Чужая сторона тому всегда приятна:
Не бывши гражданин, там мене презрен он,
И никому его там праздность не досадна.

“Пчела и мухи” И.А. Крылов

Со всех сторон до меня доносятся стоны о том, как плохо людям живётся в городах, лишённых отеческого благоволения властей. Мол, что за сволочи окопались в городских администрациях, что за паскудства они творят и прочее. Совсем де проворовались и не думают о граде совершенно.

“Бегите в степь!”, -кричу я с обрыва, взмахивая в грозовых раскатах красными рукавами, -“бегите, господа! Основывайте там, на святых местах, поселения гуманистов, зиждящиеся на доброте, взаимовыручке и верной градостроительной политике! Созидайте и обретайте! Двадцать пять замесов в смену, господа! Город-сад! Город-убежище сильных и логово достойных имени его!” И тут молния одна! другая! Золотые орлы горят в небе. Трубы! И сияние вкруг меня чуть желтое с прожилками из порфира и адаманта.

После призыва я обычно разбираю свою походную кафедру и улетаю куда-нибудь на море по путёвке.

И всякий раз вспоминаю то, что многие из вас не знали совсем. Вот мой любимый город Санкт-Петербурх, вот каково там жилось при деятельной городской власти? При активных-позитивных градоначальниках? Скажу прямо, по-ломоносовски сурово, при таких градоначальниках в Санкт-Петербурхе жилось хреново.

Вот представьте себе, на дворе какой-нибудь 1736 год. Сидите вы, приехав из коллегии, усталый, с мокрым полотенцем на голове, слушаете новости про турецкую войну от странницы Макарии, про Перекоп, Сиваш и графа Миниха, перебрасываетесь через забор сообщениями с соседом, таким же конторским плесневелым сидельцем с образованием. Скоро поспеют шти из печи. В углу шуршат деловитые тараканы…

Жена-красавица моет полы, распаляя чистоплотностью потаённое. А тут барабанный бой. Приличная команда солдат из гарнизона с унтер-офицером при протазане. Багинеты, глаза выпучены, усы нафабрены, косицы, букли. Лезут в дверь, дыша табаком и застарелым, топочут, грозят, красномордые. “Таков-то?” – спрашивают осанисто. “Пред вами!”, – достойно ответствуете вы в поклоне, взметнув кружева. “Приказано генерал-полицмейстером Василь Феодоровичем Салтыковым, отъять вас безвозбранно с постоя и принудить к рублению леса внутригородского, что к Першпективной дороге (Невский проспект будущий – прим.авт.) касательство имеет и ворам пристанище даёт по обе стороны от оного.

А рубить велено вплоть до реки Волхов, дабы и от волков сбережение было! А брать себе каравая три хлеба печёного, луковиц и лимонов солёных для одоления скорбута, рекомого иначе цинготной лихоманкой “, – орут вам сквозь барабанный треск и факельный чад, тыча в харю бумагу с печатями и следами от сала свечного горклого.
И вот вы уже бредёте на Волхов под сопливым осенним небушком к месту своего досадного применения. Вчера ещё надеялись на канцелярское повышение и пили кофий с внятными булками, а теперь вы уже сучкоруб в артели и живёте в шалаше, воруя у финского населения брюкву с огорода для пропитания. Вчера только новый клавесин из Гамбурга, а ноне -пила-двуручка и шишка-подтирка для кустового срамного дела. И драгуны по периметру с карабинами и приказом палить по беглым. А на ветке корабельной сосны железа кандальные ветром с Европы обдуваются, позванивают эдак…

Наработавшись в хвойном царстве, выкусывая затаихшився по швам рубища блох, возвращаетесь домой, а там от градоначальства новые распоряжения. Караулить по ночам фонари, что на конопляном масле, от порчи. А что вы хотели?! Приплясываете у фонаря всю ночь с коллегами.

Потом по вечерам вы ловите собак бродячих “малой и большой петлёй с сетью и гаком”. Собаки у бывшего меньшиковского дворца апраксинскую служанку загрызли, вот вы по постановлению горсовета их и отлавливаете меж заборов.

Потом, подтянувши пояс, херачите билом по булыжникам, мостя приличествующую мостовую пред обывательскими домами.
Потом в караул вас ставят. Население в Санкт-Петерурхе сами понимаете какое. Мастеровщина, пьянь, солдаты, матросы, уголовники, бесноватые и беглые, на Лиговке только-только огороды разбили для посильного прокормления обывателей. Вот вам эти огороды и караулить по ночам с колотушкой. “Послухивай! Пасмаривай!”
Затем, думается, вам на постой определят ватагу “обжигальщиков щтюкатурных”, город растёт,становится всё краше. Но и теснее, не без этого, да. Поэтому тут вы, жена с таким же помороженым лицом лежит рядом и штукатуры из Устюга сушат портянки, деликатно пуская злого духа-шептуна в ватные штаны.

Дрова вам ещё раз придётся съездить заготовить. Это на зиму, это святое.
Воду в бочонки квартальные таскать.

И так каждый божий день. При активном живом администрировании чего только не случается! То слон убежит из зверинца, надо слона рогатками загонять в клеть на Фонтанке, то обнаружат адскую машинку для поджога у дворца цесаревны Елисавет и вас запишут в спешно организованную пожарную квартальную команду. В этой команде вы будете овладевать искусством применения “большой цепи с крюком, заливной англинской трубы в пять дюймов, да вилами, да лесницей с крюком же для прыгания по крышам с растаскиванием, да топором и лопатой”.
Ещё вам надо будет по решению полицмейстера убирать навоз с улиц.
Забрасывать грязь и нечистоты песком, тёртым добро с щеповиной.
И прочее.

Вот что я называю жить под деятельным присмотром заботливой и динамичной власти.
Вот что называется содействие модернизации.
Вот что такое “сделаем наш город чище, краше и уютней”.
И вот помираете вы, отдав новому граду лучшие годы своей жизни в добровольной дружине по сбору конского говна, нарубились, напрыгались по пожарищам, нагрызлись вами волки, напились вашей кровью гнус и мошка, наголодались вы под стылыми дождями в одной колоше, а потомки даже вашего имени не вспомнят. Потому как приехали на всё готовое, твари такие, метро строить. И на могилку вашу конфетку не положат. Потому как затянуло вашу могилку чухонское болото.

Так что не гневите бога, радуйтесь коррумпированному загниванию, пожалуйста. Не будите административный гений преобразований.

На предложенной вашему вниманию картине пенсионер Ю.М. Лужков продаёт своих домашних рабов.

Картина иллюстрирует быстротечность жизни и непостоянство ветреной фортуны, одновременно славя подвиг пожилого человека.

Бумажный Змей

     Запущенный под облака,
Бумажный Змей, приметя свысока
     В долине мотылька,
«Поверишь ли! – кричит, – чуть-чуть тебя мне видно;
     Признайся, что тебе завидно
Смотреть на мой высокий столь полёт». —
     «Завидно? Право, нет!
Напрасно о себе ты много так мечтаешь!
Хоть высоко, но ты на привязи летаешь.
          Такая жизнь, мой свет,
     От счастия весьма далёко;
     А я, хоть, правда, невысоко,
          Зато лечу
          Куда хочу;
Да я же так, как ты, в забаву для другого,
          Пустого
     Век целый не трещу».

Волк на псарне

Волк ночью, думая залезть в овчарню,
          Попал на псарню.
     Поднялся вдруг весь псарный двор.
Почуя серого так близко забияку,
Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку;
     Псари кричат: «Ахти, ребята, вор!» —
     И вмиг ворота на запор;
     В минуту псарня стала адом.
          Бегут: иной с дубьём,
               Иной с ружьём.
«Огня! – кричат; – огня!» Пришли с огнём.
Мой Волк сидит, прижавшись в угол задом,
     Зубами щёлкая и ощетиня шерсть,
Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть;
     Но, видя то, что тут не перед стадом,
          И что приходит, наконец,
          Ему расчесться за овец,—
               Пустился мой хитрец
                    В переговоры
И начал так: «Друзья! К чему весь этот шум?
          Я, ваш старинный сват и кум,
Пришёл мириться к вам, совсем не ради ссоры;
Забудем прошлое, уставим общий лад!
А я не только впредь не трону здешних стад,
Но сам за них с другими грызться рад
          И волчьей клятвой утверждаю,
     Что я…» – «Послушай-ка, сосед,—
          Тут ловчий перервал в ответ,—
          Ты сер, а я, приятель, сед,
     И волчью вашу я давно натуру знаю;
          А потому обычай мой:
     С волками и́наче не делать мировой,
          Как снявши шкуру с них долой».
И тут же выпустил на Волка гончих стаю.

Обезьяна

          Как хочешь ты трудись;
          Но приобресть не льстись
     Ни благодарности, ни славы,
Коль нет в твоих трудах ни пользы, ни забавы.

          Крестьянин на заре с сохой
          Над полосой своей трудился;
          Трудился так крестьянин мой,
          Что градом пот с него катился:
          Мужик работник был прямой.
          Зато, кто мимо ни проходит,
     От всех ему: спасибо, исполать![11]
          Мартышку это в зависть вводит.
Хвалы приманчивы, – как их не пожелать!
          Мартышка вздумала трудиться:
     Нашла чурбан, и ну над ним возиться!
                    Хлопот
          Мартышке полон рот:
     Чурбан она то понесёт,
     То так, то сяк его обхватит,
     То поволо́чет, то покатит;
          Рекой с бедняжки льётся пот;
     И, наконец, она, пыхтя, насилу дышит:
     А всё ни от кого похвал себе не слышит.
          И не диковинка, мой свет!
Т     рудишься много ты, да пользы в этом нет.

Пчела и Мухи

Две Мухи собрались лететь в чужие край
И стали подзывать с собой туда Пчелу:
          Им насказали попугаи
О дальних сторонах большую похвалу.
Притом же им самим казалося обидно,
          Что их, на родине своей,
          Везде гоняют из гостей;
И даже до чего (ка́к людям то не стыдно,
          И что они за чудаки!):
Чтоб поживиться им не дать сластями
          За пышными столами,
Придумали от них стеклянны колпаки;
А в хижинах на них злодеи пауки.
«Путь добрый вам, – Пчела на это отвечала, —
               А мне
     И на моей приятно стороне.
От всех за соты я любовь себе сыскала —
     От поселян и до вельмож.
          Но вы летите,
          Куда хотите!
     Везде вам будет счастье то ж:
Не будете, друзья, нигде, не быв полезны,
     Вы ни почтенны, ни любезны.
     А рады пауки лишь будут вам
          И там».

Кто с пользою отечеству труди́тся,
     Тот с ним легко не разлучится;
А кто полезным быть способности лишён,
Чужая сторона тому всегда приятна:
Не бывши гражданин, там мене презрен он,
И никому его там праздность не досадна.

Волк и Лисица

          Охотно мы дари́м,
     Что нам не надобно самим.
     Мы это басней поясним,
Затем, что истина сноснее вполоткрыта.

Лиса, курятинки накушавшись досы́та
И добрый ворошок припрятавши в запас,
Под стогом прилегла вздремнуть в вечерний час.
Глядит, а в гости к ней голодный Волк тащится.
     «Что, кумушка, беды! – он говорит. —
Ни косточкой не мог нигде я поживиться;
     Меня так голод и морит;
     Собаки злы, пастух не спит,
          Пришло хоть удавиться!» —
     «Неужли?» – «Право так». – «Бедняжка куманёк!
Да не изволишь ли сенца? Вот целый стог:
          Я куму услужить готова».
А куму не сенца, хотелось бы мяснова —
          Да про запас Лиса ни слова.
               И серый рыцарь мой,
          Обласкан по уши кумой,
          Пошёл без ужина домой.

Обоз

          С горшками шёл Обоз,
     И надобно с крутой горы спускаться.
Вот, на горе других оставя дожидаться,
Хозяин стал сводить легонько первый воз.
Конь добрый на крестце почти его понёс,
     Катиться возу не давая;
          А лошадь сверху, молодая,
     Ругает бедного коня за каждый шаг:
          «Ай, конь хвалёный, то-то диво!
          Смотрите: лепится, как рак;
Вот чуть не зацепил за камень; косо! криво!
          Смелее! Вот толчок опять.
     А тут бы влево лишь принять.
          Какой осёл! Добро бы было в гору
               Или в ночную пору, —
          А то и по́д гору, и днём!
          Смотреть, так выйдешь из терпенья!
Уж воду бы таскал, коль нет в тебе уменья!
          Гляди-тко нас, как мы махнём!
          Не бойсь, минуты не потратим,
     И возик свой мы не свезём, а скатим!»
Тут, выгнувши хребет и понатужа грудь,
     Тронулася лошадка с возом в путь;
     Но только по́д гору она перевалилась,
Воз начал напирать, телега раскатилась;
Коня толкает взад, коня кидает вбок;
          Пустился конь со всех четырёх ног
               На славу;
     По ка́мням, рытвинам пошли толчки,
               Скачки,
Левей, левей, и с возом – бух в канаву!
          Прощай, хозяйские горшки!

Как в людях многие имеют слабость ту же:
     Всё кажется в другом ошибкой нам;
          А примешься за дело сам,
          Так напроказишь вдвое хуже.

Слон на воеводстве

     Кто знатен и силён,
          Да не умён,
Так худо, ежели и с добрым сердцем он.

На воеводство был в лесу посажен Слон.
Хоть, кажется, слонов и умная порода,
     Однако же в семье не без урода:
               Наш Воевода
          В родню был толст,
          Да не в родню был прост;
     А с умыслу он мухи не обидит.
          Вот добрый Воевода видит —
     Вступило от овец прошение в Приказ[12]:
«Что волки-де совсем сдирают кожу с нас». —
«О плу́ты! – Слон кричит, – какое преступленье!
     Кто грабить дал вам позволенье?»
А волки говорят: «Помилуй, наш отец!
     Не ты ль нам к зи́ме на тулупы
Позволил лёгонький оброк собрать с овец?
     А что они кричат, так овцы глупы:
Всего-то при́дет с них с сестры по шкурке снять;
          Да и того им жаль отдать». —
«Ну, то-то ж, – говорит им Слон, – смотрите!
     Неправды я не потерплю ни в ком:
          По шкурке, так и быть, возьмите;
     А больше их не троньте волоском».

Синица

     Синица на море пустилась:
          Она хвалилась,
     Что хочет море сжечь.
Расславилась тотчас о том по свету речь.
Страх обнял жителей Нептуновой столицы[13];
          Летят стадами птицы;
А звери из лесов сбегаются смотреть,
Как будет Океан и жарко ли гореть.
И даже, говорят, на слух молвы крылатой,
     Охотники таскаться по пирам
Из первых с ложками явились к берегам,
     Чтоб похлебать ухи такой богатой,
Какой-де откупщи́к и самый тороватый
     Не давывал секретарям.
Толпятся: чуду всяк заранее дивится,
Молчит и, на море глаза уставя, ждёт;
     Лишь изредка иной шепнёт:
«Вот закипит, вот тотчас загорится!»
     Не тут-то: море не горит.
     Кипит ли хоть? – и не кипит.
И чем же кончились затеи величавы?
Синица со стыдом всвояси уплыла;
     Наделала Синица славы,
          А море не зажгла.

     Примолвить к речи здесь годится,
Но ничьего не трогая лица:
     Что делом, не сведя конца,
     Не надобно хвалиться.

Свинья