В нашу пользу борис раевский
Борис Раевский. РАССКАЗЫ
15 УТРОМ — 15 ВЕЧЕРОМ
На письменном столе стоит бронзовая фигурка штангиста; мускулы его груди, рук, плеч предельно напряжены, — вероятно, он выжимает рекордный вес.
Рядом на столе лежит штанга — да, да, металлическая штанга. Только маленькая. Но совсем как настоящая. И даже «блины» на нее навешаны. А на полу возле стола чернеет двухпудовая гиря; это уже настоящая. И гантели.
На верхней доске книжного стеллажа выстроились в ряд кубки и статуэтки. Сплошь штангисты. Вот один — чугунный, — присев, левой рукой рвет штангу. Лицо его искажено: да, нелегко. Другой — высеченный из камня — стоит перед штангой молчаливый, сосредоточенный. Сейчас он попробует взять вес. В эти последние секунды перед решающим рывком он собирает воедино все свои силы, всю волю…
…Передо мной сидит сам хозяин квартиры — Юлий Петрович Старое, штангист, бывший чемпион Европы в полусреднем весе, уже немолодой, молчаливый, спокойный. Он в пижаме, выделяется его шея — короткая, толстая, монолитная, как столб. И на ней прочно посажена голова, тоже массивная, с круто нависающим лбом.
— Что же вас интересует? — спрашивает Юлий Петрович.
Я объясняю: мне поручено написать очерк к пятидесятилетию Старова, рассказать читателям о его спортивном пути.
Юлий Петрович улыбается:
— Это долго…
Он задумывается. Видимо, не знает, с чего начать. Как и всякий журналист, я не раз вел подобные беседы. Спешу на помощь:
— Как вы начали заниматься спортом?
Юлий Петрович долго думает, глаза его смотрят в пол, на лице появляется странное, отсутствующее выражение, и я догадываюсь: Юлий Петрович сейчас, как сказал один поэт, блуждает по тропинкам своего далекого детства.
Он отвечает загадочно:
— Пожалуй, всему причиной — Яшка Кривоносый…
Заовражная улица, петляя, взбиралась на гору, почти к самым стенам монастыря. Хотя прошло уже шесть лет после революции, монастырь еще жил: по-прежнему копались на огородах молчаливые монахи, по-прежнему мелькали их черные одежды на базаре и на мельнице. Здесь, возле монастыря, на окраине маленького городка рос Юлька Старов, по прозвищу Юла.
В их домишке вечно стоял кислый, тяжелый дух: это пахла шерсть, — отец катал валенки. Пахли и шкуры, которые отец дубил: одним валянием не прокормиться. И от Юлькиной одежды тоже всегда пахло. «Псиной», — смеялись мальчишки.
Лицо у отца было тоже какое-то мятое, унылое, словно прокисшее. И нос длинный, унылый. Всю жизнь его преследовали несчастья: то пожар, то старший сын утонул, то самого так скрутила лихоманка, чуть не умер.
В школу Юльке ходить далеко: по всей Заовражной, мимо «Парикмахерского заведения братьев Жан» (все знали, что хозяин и единственный парикмахер там — Поликарп Семенович), мимо булочной Архипова, мимо пожарной каланчи, мимо клуба «Пролетарий», все вниз и вниз, до самой реки, перейти через мост, а там уж и школа.
Каждый день совершал Юла этот маршрут. И редко когда обходилось без стычки с воронихинскими. Так называли ребят из Воронихиной слободы, раскинувшейся возле моста. Верховодил ими толстый, нескладный парень — Яшка Кривоносый. В детстве он упал с печи и свернул себе нос. Так и остался нос на всю жизнь: расплющенный и повернутый влево. Из-за этого даже казалось, что Яшка косит, всегда смотрит влево. Кроме носа, на Яшкином маленьком, с кулак, личике выделялись длинные, редкие зубы.
Издавна воронихикские мальчишки враждовали с заовражными.
Воронихинцы занимали очень выгодную позицию у моста. Заовражные вынуждены были ежедневно переходить через реку: и в школу, и на базар, и в кинематограф. Вот тут-то у моста их и встречали…
Юльке влетало особенно часто.
Был он невысокий, узкоплечий, болезненный. Кожа на щеках тонкая-тонкая, словно прозрачная. Молчаливый, замкнутый, он не имел товарищей. Заовражные обычно ходили через мост группами, в любой момент готовые дать отпор воронихинцам. А Юла шагал один…
Отец чуть не каждый день посылал его: то принеси шерсть или шкурки от заказчика, то отнеси готовые катанки, то купи соды, или клея, или шкалик. И редкая из таких вылазок обходилась без синяков.
Однажды Юла нес часовщику Кронфельду валенки, завернутые в холстину. У моста его встретил Яшка Кривоносый со своей ватагой.
— А, Юлий! Цезарь! — воскликнул Яшка, как всегда сося леденец, и длинным грязным пальцем ткнул Юльке в щеку.
Юла оглянулся. Не убежишь. Яшкины приятели уже замкнули кольцо. Они стояли вразвалку, небрежно сунув руки в карманы, и ухмылялись.
— Ну, Цезарь, давай закусим, — сказал Яшка. Наклонился, сгреб горсть земли: — Ешь!
Юла глядел хмуро, исподлобья. Под мышкой он крепко зажал валенки. Только бы их не порвали, не запачкали. Отец тогда так изволтузит… Но у воронихинцев имелись свои понятия о благородстве. И главный закон: взрослых не впутывать. А валенки — это «взрослое».
— Ешь, Древний Рим! — Яшка поднес землю к самому лицу Юлы, мазанул по губам.
Юла дернулся, отвернул лицо.
— Лопай, а то силком заставим!
Яшка подмигнул своим, двое ребят вывернули Юле руки, а Кривоносый, ухмыляясь, изловчился и прижал горсть земли к его плотно стиснутому рту. Юла дергался, отбивался, выронив валенки. В конце концов, не выдержав, он заплакал.
— Будет, — негромко пробормотал кто-то из воронихинцев.
— Пускай катится…
Но Яшка по-прежнему настойчиво совал Юльке землю в рот. Она была сухая, противно скрипела на зубах. Юла давился, выталкивал языком маленькие хрустящие комки. И только неожиданно появившийся на улице милиционер спас его…
Через несколько дней Юла опять нарвался на Яшкину компанию.
— Эге! — сказал Яшка. — Непорядок! Цезарь-то был рыжим. А Юла — черный! Сейчас исправим…
Он крепко держал Юлу, пока один из мальчишек сбегал домой, принес ведерко и кисть.
— Крестится раб божий Юлиан, — густым дьяконовским басом пел Яшка и суриком мазал Юле волосы. Под дружный хохот мальчишек он жирно ляпал краску на голову Юле, волосы у того слиплись и поднялись, как колючки у ежа. Огненно-яркой краской были вымазаны и лоб, и уши…
Юла с ненавистью глядел на мучителя. Если б мог, он убил, изувечил его, отомстил бы за все обиды. Но как? Яшка был на голову выше его и, конечно, гораздо сильнее.
Весь испачканный краской, зареванный, охрипший, вырвался Юла из рук воронихинцев и бросился к реке. Убежал далеко вниз по течению на пустынную отмель, густо заросшую лозняком, долго, яростно тер голову песком и илом, остервенело скреб ногтями. Но ничего не помогало. Сурик въелся намертво. В реке, как в зеркале, Юла видел свое лицо, окруженное ярким нимбом, как у святого на бабушкиной иконе.
Идти домой днем по городу в таком виде было невозможно. И Юла до темноты отсиживался в кустах.
«Раздобуду пистолет, — с мрачной решимостью думал он. — Подстерегу Кривоносого. Жизнь или смерть?! При всех будет ползать на коленях, виниться…»
Юла мысленно уже видел, как Яшка ползает в пыли, умоляет простить его, твердит, что он не знал, какой Юла хороший и справедливый.
«Или подговорю Семку-мельника», — продолжал мечтать Юла.
Семка был известный всему городу здоровяк, со спиной, широкой, как шкаф. Он шутя таскал пятипудовые мешки.
«Дам Семке три рубля, пусть проучит…»
Только ночью задами пробрался Юла домой. Под причитания матери долго отмывал волосы горячей водой с керосином и щелоком. Но и назавтра еще нет-нет да мелькала в них огненная прядка.
…Вскоре в город приехал цирк шапито. На базарной площади за одну ночь вырос огромный балаган; деревянный, с брезентовой крышей, с несколькими рядами скамеек и висящими на красивых бронзовых цепочках яркими керосиновыми лампами.
У входа два клоуна награждали друг друга удивительно звонкими оплеухами, кривляясь, пели смешные куплеты, зазывая зрителей.
Юла, как и многие ребята, потерял покой. Каждый вечер крутился он возле цирка, стремясь проникнуть в манящий балаган. Иногда это удавалось.
В цирке все было интересно: и персидский фокусник, показывающий отрубленную говорящую голову, и заклинатель змей, и воздушные гимнастки.
Но для Юлы, как и для большинства мальчишек, все это бледнело перед коронным номером программы. На арену выходил важный дядька в черном, похожий на заграничного лорда, и громко объявлял:
— Всемирно знаменитая силач Али Махмуд-хан!
Под гром аплодисментов на ковер вступал в борцовском трико и туфлях сам Али Махмуд-хан, огромный, красивый, с лихо загнутыми черными усами. Он раскланивался, на арену выводили лошадь, и Али Махмуд поднимал ее. Поднимал так просто, будто лошадь игрушечная. Потом так же легко проносил по арене шест, на каждом конце которого висело по трое мужчин.
А потом опять выходил важный дядька в цилиндре и, делая большие паузы после каждого слова, торжественно провозглашал:
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
Борис Раевский. РАССКАЗЫ
15 УТРОМ — 15 ВЕЧЕРОМ
На письменном столе стоит бронзовая фигурка штангиста; мускулы его груди, рук, плеч предельно напряжены, — вероятно, он выжимает рекордный вес.
Рядом на столе лежит штанга — да, да, металлическая штанга. Только маленькая. Но совсем как настоящая. И даже «блины» на нее навешаны. А на полу возле стола чернеет двухпудовая гиря; это уже настоящая. И гантели.
На верхней доске книжного стеллажа выстроились в ряд кубки и статуэтки. Сплошь штангисты. Вот один — чугунный, — присев, левой рукой рвет штангу. Лицо его искажено: да, нелегко. Другой — высеченный из камня — стоит перед штангой молчаливый, сосредоточенный. Сейчас он попробует взять вес. В эти последние секунды перед решающим рывком он собирает воедино все свои силы, всю волю…
…Передо мной сидит сам хозяин квартиры — Юлий Петрович Старое, штангист, бывший чемпион Европы в полусреднем весе, уже немолодой, молчаливый, спокойный. Он в пижаме, выделяется его шея — короткая, толстая, монолитная, как столб. И на ней прочно посажена голова, тоже массивная, с круто нависающим лбом.
— Что же вас интересует? — спрашивает Юлий Петрович.
Я объясняю: мне поручено написать очерк к пятидесятилетию Старова, рассказать читателям о его спортивном пути.
Юлий Петрович улыбается:
— Это долго…
Он задумывается. Видимо, не знает, с чего начать. Как и всякий журналист, я не раз вел подобные беседы. Спешу на помощь:
— Как вы начали заниматься спортом?
Юлий Петрович долго думает, глаза его смотрят в пол, на лице появляется странное, отсутствующее выражение, и я догадываюсь: Юлий Петрович сейчас, как сказал один поэт, блуждает по тропинкам своего далекого детства.
Он отвечает загадочно:
— Пожалуй, всему причиной — Яшка Кривоносый…
Заовражная улица, петляя, взбиралась на гору, почти к самым стенам монастыря. Хотя прошло уже шесть лет после революции, монастырь еще жил: по-прежнему копались на огородах молчаливые монахи, по-прежнему мелькали их черные одежды на базаре и на мельнице. Здесь, возле монастыря, на окраине маленького городка рос Юлька Старов, по прозвищу Юла.
В их домишке вечно стоял кислый, тяжелый дух: это пахла шерсть, — отец катал валенки. Пахли и шкуры, которые отец дубил: одним валянием не прокормиться. И от Юлькиной одежды тоже всегда пахло. «Псиной», — смеялись мальчишки.
Лицо у отца было тоже какое-то мятое, унылое, словно прокисшее. И нос длинный, унылый. Всю жизнь его преследовали несчастья: то пожар, то старший сын утонул, то самого так скрутила лихоманка, чуть не умер.
В школу Юльке ходить далеко: по всей Заовражной, мимо «Парикмахерского заведения братьев Жан» (все знали, что хозяин и единственный парикмахер там — Поликарп Семенович), мимо булочной Архипова, мимо пожарной каланчи, мимо клуба «Пролетарий», все вниз и вниз, до самой реки, перейти через мост, а там уж и школа.
Каждый день совершал Юла этот маршрут. И редко когда обходилось без стычки с воронихинскими. Так называли ребят из Воронихиной слободы, раскинувшейся возле моста. Верховодил ими толстый, нескладный парень — Яшка Кривоносый. В детстве он упал с печи и свернул себе нос. Так и остался нос на всю жизнь: расплющенный и повернутый влево. Из-за этого даже казалось, что Яшка косит, всегда смотрит влево. Кроме носа, на Яшкином маленьком, с кулак, личике выделялись длинные, редкие зубы.
Издавна воронихикские мальчишки враждовали с заовражными.
Воронихинцы занимали очень выгодную позицию у моста. Заовражные вынуждены были ежедневно переходить через реку: и в школу, и на базар, и в кинематограф. Вот тут-то у моста их и встречали…
Юльке влетало особенно часто.
Был он невысокий, узкоплечий, болезненный. Кожа на щеках тонкая-тонкая, словно прозрачная. Молчаливый, замкнутый, он не имел товарищей. Заовражные обычно ходили через мост группами, в любой момент готовые дать отпор воронихинцам. А Юла шагал один…
Отец чуть не каждый день посылал его: то принеси шерсть или шкурки от заказчика, то отнеси готовые катанки, то купи соды, или клея, или шкалик. И редкая из таких вылазок обходилась без синяков.
Однажды Юла нес часовщику Кронфельду валенки, завернутые в холстину. У моста его встретил Яшка Кривоносый со своей ватагой.
— А, Юлий! Цезарь! — воскликнул Яшка, как всегда сося леденец, и длинным грязным пальцем ткнул Юльке в щеку.
Юла оглянулся. Не убежишь. Яшкины приятели уже замкнули кольцо. Они стояли вразвалку, небрежно сунув руки в карманы, и ухмылялись.
— Ну, Цезарь, давай закусим, — сказал Яшка. Наклонился, сгреб горсть земли: — Ешь!
Юла глядел хмуро, исподлобья. Под мышкой он крепко зажал валенки. Только бы их не порвали, не запачкали. Отец тогда так изволтузит… Но у воронихинцев имелись свои понятия о благородстве. И главный закон: взрослых не впутывать. А валенки — это «взрослое».
— Ешь, Древний Рим! — Яшка поднес землю к самому лицу Юлы, мазанул по губам.
Юла дернулся, отвернул лицо.
— Лопай, а то силком заставим!
Яшка подмигнул своим, двое ребят вывернули Юле руки, а Кривоносый, ухмыляясь, изловчился и прижал горсть земли к его плотно стиснутому рту. Юла дергался, отбивался, выронив валенки. В конце концов, не выдержав, он заплакал.
— Будет, — негромко пробормотал кто-то из воронихинцев.
— Пускай катится…
Но Яшка по-прежнему настойчиво совал Юльке землю в рот. Она была сухая, противно скрипела на зубах. Юла давился, выталкивал языком маленькие хрустящие комки. И только неожиданно появившийся на улице милиционер спас его…
Через несколько дней Юла опять нарвался на Яшкину компанию.
— Эге! — сказал Яшка. — Непорядок! Цезарь-то был рыжим. А Юла — черный! Сейчас исправим…
Он крепко держал Юлу, пока один из мальчишек сбегал домой, принес ведерко и кисть.
— Крестится раб божий Юлиан, — густым дьяконовским басом пел Яшка и суриком мазал Юле волосы. Под дружный хохот мальчишек он жирно ляпал краску на голову Юле, волосы у того слиплись и поднялись, как колючки у ежа. Огненно-яркой краской были вымазаны и лоб, и уши…
Юла с ненавистью глядел на мучителя. Если б мог, он убил, изувечил его, отомстил бы за все обиды. Но как? Яшка был на голову выше его и, конечно, гораздо сильнее.
Весь испачканный краской, зареванный, охрипший, вырвался Юла из рук воронихинцев и бросился к реке. Убежал далеко вниз по течению на пустынную отмель, густо заросшую лозняком, долго, яростно тер голову песком и илом, остервенело скреб ногтями. Но ничего не помогало. Сурик въелся намертво. В реке, как в зеркале, Юла видел свое лицо, окруженное ярким нимбом, как у святого на бабушкиной иконе.
Идти домой днем по городу в таком виде было невозможно. И Юла до темноты отсиживался в кустах.
БОРИС РАЕВСКИЙ
Было это давно. Очень давно. Тогда ещё никого из вас, ребята, на свете не было. И ваших пап и мам тоже не было. И даже. ваших дедушек и бабушек тоже, пожалуй, не было.
Жил тогда революционер Бабушкин. Это фамилия его Бабушкин. А звали его Иван Васильевич.
Полиция охотилась за ним. И вот, чтобы полиции труднее было его найти, Бабушкин часто переезжал из одного города в другой. А фамилию — менял. И даже имя. То его звали Иван, а то — Богдан. В одном городе его фамилия была Бабушкин, а в другом городе он называл себя Вязьминым.
Или ещё как- нибудь. Революционеры часто так делали.
Однажды приехал Бабушкин с женой в город Полоцк. Маленький такой городишко. Всего несколько улиц. На улицах трава растёт. И козы разгуливают. Прямо как в деревне.
Снял Бабушкин домик в Полоцке. Старенький домик, крохотный. Всего две комнатёнки.
И думает: „Надо устроиться куда-нибудь на работу’
Был Бабушкин слесарем. Очень хорошим слесарем. С самого детства, с четырнадцати лет, работал на заводе. Но поразмыслил и решил: „Нет, слесарем не годится. Ведь полиция знает, что я — слесарь. И хотя фамилия у меня сейчас другая — Зефиров, всё-таки полицейские могут догадаться, что „слесарь Зефиров’ — это и есть революционер Бабушкин, которого разыскивают по всей России. Стану-ка я столяром’.
Сказано — сделано.
Много всяких дел испробовал Бабушкин на своём веку. Руки у него золотые, с детства к труду приученные. Никакой работы не боятся.
Купил Бабушкин по дешёвке старенький верстак, инструменты. И сказал жене:
Вот в этой комнате, Пашенька, мы жить станем. А в той, которая побольше, будет у меня мастерская. Столярная мастерская.
И чтобы все знали, что в Полоцке появился новый столяр, Бабушкин гладко выстругал дощечку и краской, большими буквами, написал на ней: „Столяр’. И прибил дощечку на забор, возле калитки.
А не боишься? — спросила жена. — Принесут тебе стол чинить или шкаф. Справишься?
Постараюсь, — ответил Иван Васильевич.
Вообще-то, конечно, страшновато ему было. Ведь никогда в жизни не столярничал.
На следующий день стал Бабушкин ждать заказчиков. А чтобы время зря не терять, привёл в порядок мастерскую.
Верстак был старый, ноги у него подгибались. Бабушкин отпилил несколько планок от доски и прибил их к ногам верстака. Так прочнее будет.
Потом взялся за инструменты. Заточил топор — смотреть любо-дорого. Пилу тоже заточил и все зубья развёл. Стамеску, долото тоже заточил. А на долото ещё новую рукоятку приладил, а то старая совсем развалилась.
Теперь было всё в порядке. А заказчики всё не появлялись.
„Не доверяют, что ли? Или чинить нечего? Или вся мебель в полной исправности?’
Бабушкин прошёл в другую комнату, к жене, и сказал:
Паша! Что тебе смастерить для хозяйства?
Какое уж тут хозяйство! — откликнулась жена, — Стол, стул есть — и ладно!
Она привыкла вместе с Бабушкиным кочевать из города в город. Где уж тут обзаводиться мебелью!
„Сделаю-ка я табуретку, — решил Бабушкин. — Для практики. И в доме пригодится’.
А потом подумал: „А зачем табуретку делать?’
Бабушкин любил работу тонкую, сложную. Чтоб не только руки, но и голова трудилась. А табуретка — эка невидаль! Сработать бы что-нибудь похитрее!
Походил-походил из угла в угол и решил: „Сделаю-ка я скамеечку. Но не простую, а с секретом’.
Отыскал он в мастерской доску. Толстую-толстую. Отпилил от неё кусок. Рубанком его зачистил. Это сиденье будет. Потом рейку нашёл. Четыре куска от неё отпилил — для четырёх ножек. Закруглил ножки, стали они гладкие, словно полированные.
А потом стал делать самое сложное — „секрет’.
Выдолбил стамеской отверстия для ножек: дра на одном конце доски, два — на другом. Сделал он эти дырки очень глубокими. Потом взялся за самое хитрое: внутри доски соединил эти отверстия между собой широким „коридором’. Этот „коридор’ внутри сиденья — словно скрытый ящичек. Туда можно спрятать маленькую вещицу, и уж никто-никто не найдёт.
В этом-то и заключался „секрет’.
Взял Бабушкин несколько подпольных листовок — такие листовки писали революционеры, звали в них народ восстать против царя, — свернул эти листовки трубочкой и засунул в тайник.
Вставил ножкивотверстия. Проверил.
Ножки держались крепко и выходили из дыр с трудом.
„Вот и хорошо!’ — подумал Бабушкин. Сел на скамеечку, нарочно покачался из стороны в сторону. Прочно держится!
Бабушкин позвал жену.
Моё первое столярное изделие! — гордо сказал он. — Ну как, нравится?
ПрасковьяНикитична мельком глянула на „изделие’, не понимая, чего муж так радуется.
Скамейка как скамейка, — сказала она. — Покрасить не вредно бы.
Покрасить-то покрашу, — перебил Бабушкин. — А ты ничего не замечаешь? Гляди лучше.
Прасковья Никитична внимательно осмотрела скамеечку, повертела её и так и этак.
Царапина вот, — неуверенно проговорила она. — А тут, кажись, глазок. От сучка.
Царапина! — засмеялся Бабушкин.
Перевернул скамеечку, положил её сиденьем на пол,
упёрся в доску сапогом и с силой потянул к себе одну ножку. Она медленно, со скрипом вылезла.
Ну, гляди, — сказал Бабушкин.
Жена осмотрела сперва ножку, потом — дырку в доске.
Чего глядеть-то? — спросила она.
Тогда Бабушкин сунул пальцы в отверстие. „Оп-ля!’ — и, как фокусник, вытащил из потайного „коридора’ запрещённые листовки.
Ловко! — засмеялась Прасковья Никитична.
Она осмотрела и ощупала тайник и опять сказала:
Ловко!
В тот вечер Бабушкин ещё долго возился со скамеечкой. Каждую пару ножек он скрепил поперечиной. Сиденье снова выстругал. Гладко, будто вылизал. И покрыл скамеечку зелёной краской.
Назавтра Бабушкин проснулся чуть свет. „Что бы ещё сработать на досуге?’
Но мастерить для себя больше уже не пришлось. Утром пожилой чиновник принёс ему в починку старинную резную шкатулку. Потом соседка попросила зайти отремонтировать сундук, а трактирщик прислал мальчика — подогнать оконные рамы.
Заказы шли один за другим. В конце концов Бабушкин так навострился и осмелел, что изготовил даже новый пузатый комод для купчихи.
Столярничал Бабушкин только днём. А вечерами у него были более важные дела: завязывал знакомства с рабочими, раздавал им революционные листовки, устраивал тайные собрания.
…Так прошло месяца три.
Но вот однажды ночью к Бабушкину нагрянули жандармы.