Умей из всего извлечь пользу а потом забыть

Как твой адвокат, советую держаться от меня подальше.

As your attorney, I’m advising you to keep the fuck away from me.

Старт был неплох, но ни у кого не получалось выигрывать всю жизнь.

It was a nice run, Kev. Had to close out someday. Nobody wins them all.

Кевин Ломакс: Надо вывести номер четыре и шесть. Я бы так же избавился и от номера двенадцать, но обвинитель это сделает за нас.
Майзел: Номер шесть? Ты шутишь? Она — мой козырь.
Кевин Ломакс: И мой кандидат на выброс.
Майзел: Четвёртый? Тот с косичками? Это зря: он присяжный от защиты и абсолютно лоялен.
Кевин Ломакс: Вы его ботинки видели?
Майзел: Слушай, гений, может быть во Флориде ты действительно чего-то стоишь, но здесь Нью-Йорк, мой феттер, мы здесь из апельсинов сок не давим.
Кевин Ломакс: Эти ботинки он чистит каждый день. И сам стирает свою одежду. Вы думаете, он добродушный увалень — я уверен, он спит с пистолетом под подушкой. Он из тех, кто возделывает только собственный сад. И номер шесть, ваш фаворит, женщина с разбитой жизнью.
Майзел: Да она же учительница католической школы. Верит в человеческое сострадание.
Кевин Ломакс: Нет. Она явно не в порядке. Что-то не так. Она хочет вершить суд, потому что мечтает отомстить за свои обиды. — перед процессом, в котором Кевин выбирает присяжных

Kevin Lomax: Let’s get rid of Number four, six. I’d say lose Number twelve, but the prosecutor’s gonna fuck up and do it for us.
Meisel: Number six? You’re kidding, right? She’s my first choice.
Kevin Lomax: She’s my first pass.
Meisel: And four? With the dreadlocks? That’s crazy. That’s a defendant’s juror.
Kevin Lomax: Did you see his shoes?
Meisel: Look, kid, maybe down in Florida you are the next big thing. This is New York. We’re not squeezing oranges here.
Kevin Lomax: He polishes those shoes every night. He makes his own clothes. He looks like a brother with an attitude, but I see a man with a gun under his bed. And woe betide the creature who steps into his garden. Number six… your favorite… she’s damaged goods.
Meisel: She’s a Catholic schoolteacher. Believes in human frailty…
Kevin Lomax: No. Something’s missing from her. She’s wrong. She wants on this jury. Somebody hurt her and she wants revenge.

Убивать добротой — это наш секрет.

That’s our secret: kill you with kindness.

Джон Милтон: Я уверен, у вас есть секрет.
Кевин Ломакс: Мужской туалет. В мужском туалете окружного суда в Дюва́ле есть дырка в стене в соседнюю комнату — я больше пяти лет слушал, как совещаются присяжные.

John Milton: I was sure you had a secret.
Kevin Lomax: The men’s room. Upstairs men’s room in the Duval County courthouse. There’s a hole in the wall to the next room. I spent five years listening to juries deliberate.

Здесь есть курица, чемпион тик-так-ту, всегда выигрывает. Она знаменитость!

There’s a chicken, plays tic-tac-toe, never loses. He’s famous.

Будь вместе с толпой. Обожаю толпу.

Stay in the trenches. Only way I travel.

Умей из всего извлечь пользу, а потом забыть.

You use it. You embrace it. And then you move on.

Джон Милтон: Это твоя жена, парень. Она больна, и нужно, чтобы ты позаботился о ней. Но вот что странно: неужели тебе самому не пришло в голову отказаться от этого дела?
Кевин Ломакс: Одного боюсь. Я брошу это дело, ей станет лучше… и я возненавижу её. А я не хочу носить в себе обиду, Джон. Я могу выиграть этот процесс, я должен выиграть, я выполню свою работу, а затем… затем… всё сделаю, чтобы ей помочь.
Джон Милтон: Сдаюсь, уговорил. — Милтон уговаривает Кевина бросить дело и посвятить себя помощи жене

John Milton: It’s your wife! She’s sick, she needs you. She’s got to come first. All right, wait a minute. Do you mean the possibility of leaving this case has never entered your mind?
Kevin Lomax: You know what scares me? I quit the case, she gets better… and I hate her for it. I don’t want to resent her. I’ve got a winner here. I’ve got to nail this fucker down and put it behind me. Just get it done. Then… then… put all my energy into her.
John Milton: I stand corrected.

Человеческий аппетит возрос до такой степени, что может расщеплять атомы с помощью своего вожделения. Их эго достигло размеров кафедрального собора. Смазывая даже убогие мечты зелёными, как доллары, и жёлтыми, как золото, фантазиями, можно добиться того, что каждое человеческое существо превратится в честолюбивого императора и будет обожествлять самого себя. Пока мы суетимся, совершаем одну сделку за другой, кто позаботится о нашей планете? И это в то время, когда воздухом нельзя дышать, а воду нельзя пить, даже пчелиный мёд приобретает металлический привкус радиоактивности. Все заняты тем, что торгуют контрактами на будущее, а ведь будущего уже нет: в нас целый миллиард эдди борзунов, несущихся трусцой в будущее, и каждый из них готов надругаться над бывшей планетой Господа, а потом отказаться нести ответственность. Когда они дотронутся до клавиши компьютера, чтобы подсчитать свои часы работы, оплачиваемые в долларах, придёт прозрение, но будет поздно — им придётся заплатить по счетам, они попытаются отказаться от своих обязательств — не выйдет.

You sharpen the human appetite to the point where it can split atoms with its desire. You build egos the size of cathedrals. Fiber-optically connect the world to every eager impulse. Grease even the dullest dreams with these dollar-green, gold-plated fantasies until every human becomes an aspiring emperor, becomes his own god. As we’re scrambling from one deal to the next, who’s got his eye on the planet? As the air thickens, the water sours, even bees’ honey takes on the metallic taste of radioactivity and it just keeps coming, faster and faster. There’s no chance to think, to prepare. It’s buy futures, sell futures, when there is no future. We got a runaway train, boy. We got a billion Eddie Barzoons all jogging into the future. Every one of them is getting ready to fistfuck God’s ex-planet, lick their fingers clean, as they reach out toward their pristine cybernetic keyboards to tote up their fucking billable hours. And then it hits home. You got to pay your own way, Eddie. It’s a little late in the game to buy out now.

Возможно, Бог слишком часто предавался азартным играм с будущим человечества, он бросил всех нас на произвол судьбы.

Maybe God threw the dice once too often. Maybe He let us all down.

Кевин Ломакс: Кто же ты?
Джон Милтон: О, у меня так много имён…
Кевин Ломакс: Сатана?
Джон Милтон: Зови меня папой.

Kevin Lomax: What are you?
John Milton: I have so many names.
Kevin Lomax: Satan.
John Milton: Call me Dad.

Определённо, тщеславие — мой самый любимый из грехов. Он так фундаментален. Себялюбие — это естественный наркотик.

Vanity is definitely my favorite sin. Kevin, it’s so basic. Self-love. The all-natural opiate.

Джон Милтон: Чувство вины — это всё равно что мешок тяжёлых кирпичей — да сбрось-ка их с плеч долой.
Кристабелла Андреоли: Я знаю, что ты чувствуешь — сама через это прошла. Иди ко мне, иди, и скорее сбрось с себя этот груз.
Кевин Ломакс: Я не могу этого сделать.
Джон Милтон: А для кого ты таскаешь все эти кирпичи? Для Бога? В самом деле, для Бога? Так позволь открыть тебе маленький секрет про нашего Бога. Ему нравится наблюдать, он большой проказник — подумай над этим: он даёт человеку инстинкт, дарит этот экстраординарный подарок, а потом, ради развлечения для своего ролика космических трюков, устанавливает противоположные правила игры. Это самый жестокий розыгрыш за все минувшие века: смотри — но не смей трогать, трогай — но не пробуй на вкус, пробуй — но не смей глотать. И пока ты прыгаешь с одной ноги на другую, что делает он? Хохочет, так что его мерзкая задница вот-вот лопнет от натуги, и он — закомплексованный ханжа и садист, он просто рэкетир, и поклоняться такому Богу — никогда.
Кевин Ломакс: «Лучше царствовать в Аду, чем служить на Небесах?»[1]
Джон Милтон: А почему нет? Здесь, на земле, я погружён в её заботы с сотворения Мира, я пестовал каждую новинку, которую мечтал заполучить человек, я помогал ему во всём и никогда не осуждал. Более того, я никогда не отвергал его, несмотря на все его недостатки. Я фанатично влюблён в человека. Я гуманист, быть может, последний на Земле. Кто станет отрицать, если только он не выжил из ума, что двадцатый век был исключительно моим веком! Ведь этот век, Кевин, от альфы до омеги — мой. Я достиг апогея силы. Теперь мой звёздный час, наш звёздный час.

John Milton: You know, I’ll tell you, boy… guilt it’s like a bag of fucking bricks. All you got to do is set it down.
Christabella Andreoli: I know what you’re going through. I’ve been there. Just come here. Come here. Let it go.
Kevin Lomax: I can’t do that.
John Milton: Who are you carrying all those bricks for? God? Is that it? God? I’ll tell you… let me give you… let me give you a little inside information about God. God likes to watch. He’s a prankster. Think about it. He gives man instincts. He gives you this extraordinary gift, and then what does He do? I swear, for his own amusement, his own private, cosmic, gag reel, He sets the rules in opposition. It’s the goof of all time. Look, but don’t touch. Touch, but don’t taste. Taste, but don’t swallow. And while you’re jumping from one foot to the next, what is He doing? He’s laughing his sick, fucking ass off! He’s a tightass! He’s a sadist! He’s an absentee landlord! Worship that? Never!
Kevin Lomax: «Better to reign in Hell than serve in Heaven», is that it?
John Milton: Why not? I’m here on the ground with my nose in it since the whole thing began! I’ve nurtured every sensation man has been inspired to have! I cared about what he wanted and I never judged him! Why? Because I never rejected him, in spite of all his imperfections! I’m a fan of man! I’m a humanist. Maybe the last humanist. Who, in their right mind, Kevin, could possibly deny the 20th century was entirely mine? All of it, Kevin! All of it. Mine. I’m peaking, Kevin. It’s my time now. It’s our time.

Свобода, милый, в том, чтобы не пришлось о чём-то сожалеть.

Freedom, baby, is never having to say you’re sorry.

Кевин Ломакс: А как же любовь?
Джон Милтон: Её слишком переоценили, биохимически — это всё равно как съесть большое количество шоколада.

Kevin Lomax: What about love?
John Milton: Overrated. Biochemically no different than eating large quantities of chocolate.