Мы должны не только копить мудрость но и извлекать из нее пользу цицерон
Мы трудимся лишь над тем, чтобы заполнить свою память, оставляя разум и совесть праздными. Иногда птицы, найдя зерно, уносят его в клюве и, не попробовав, скармливают птенцам; так и наши педанты, натаскав из книг знаний, держат их на кончиках губ, чтобы тотчас же освободиться от них и пустить их по ветру.
До чего же, однако, я сам могу служить примером той же глупости! Разве не то же делаю и я в большей части этого сочинения? Я продвигаюсь вперед, выхватывая из той или другой книги понравившиеся мне изречения не для того, чтобы сохранить их в себе, ибо нет у меня для этого кладовых, но чтобы перенести их все в это хранилище, где, говоря по правде, они не больше принадлежат мне, чем на своих прежних местах. Наша ученость – так, по крайней мере, считаю я – состоит только в том, что мы знаем в это мгновение; наши прошлые знания, а тем более будущие, тут ни при чем.
Но, что еще хуже, ученики и птенцы наших педантов не насыщаются их наукой и не усваивают ее; она лишь переходит из рук в руки, служа только для того, чтобы ею кичились, развлекали других и делали из нее предмет занятного разговора, она вроде счетных фишек, непригодных для иного употребления и использования, кроме как в счете или в игре: Apud alios loqui didicerunt, non ipsi secum[131]. – Non est loquendum, sed gubernandum[132].
Природа, стремясь показать, что в подвластном ей мире не существует ничего дикого, порождает порой среди мало просвещенных народов такие жемчужины остроумия, которые могут поспорить с наиболее совершенными творениями искусства. Как хороша и как подходит к предмету моего рассуждения следующая гасконская поговорка: «Bouha prou bouha, mas a remuda lous ditz qu’em» – «Все дуть да дуть, но нужно же и пальцами перебирать» (речь идет об игре на свирели).
Мы умеем сказать с важным видом: «Так говорит Цицерон» или «таково учение Платона о нравственности», или «вот подлинные слова Аристотеля». Ну, а мы-то сами, что мы скажем от своего имени? Каковы наши собственные суждения? Каковы наши поступки? А то ведь это мог сказать и попугай. По этому поводу мне вспоминается один римский богач, который, не останавливаясь перед затратами, приложил немало усилий, чтобы собрать у себя в доме сведущих в различных науках людей; он постоянно держал их подле себя, чтобы в случае, если речь зайдет о том или другом предмете, один мог выступить вместо него с каким-нибудь рассуждением, другой – прочесть стих из Гомера, словом, каждый по своей части. Он полагал, что эти знания являются его личной собственностью, раз они находятся в головах принадлежащих ему людей. Совершенно так же поступают и те, ученость которых заключена в их роскошных библиотеках.
Я знаю одного человека: когда я спрашиваю его о чем-нибудь, хотя бы хорошо ему известном, он немедленно требует книгу, чтобы отыскать в ней нужный ответ; он никогда не решится сказать, что у него на заду завелась парша, пока не справится в своем лексиконе, что собственно значит зад и что значит парша.
Мы берем на хранение чужие мысли и знания, только и всего. Нужно, однако, сделать их собственными. Мы уподобляемся человеку, который, нуждаясь в огне, отправился за ним к соседу и, найдя у него прекрасный, яркий огонь, стал греться у чужого очага, забыв о своем намерении разжечь очаг у себя дома. Что толку набить себе брюхо говядиной, если мы не перевариваем ее, если она не преобразуется в ткани нашего тела, если не прибавляет нам веса и силы? Или, быть может, мы думаем, что Лукулл, ознакомившийся с военным делом только по книгам и сделавшийся, несмотря на отсутствие личного опыта, столь видным полководцем, изучал его по нашему способу?
Мы опираемся на чужие руки с такой силой, что, в конце концов, обессилеваем. Хочу ли я побороть страх смерти? Я это делаю за счет Сенеки. Стремлюсь ли утешиться сам или утешить другого? Я черпаю из Цицерона. А между тем я мог бы обратиться за этим к себе самому, если бы меня надлежащим образом воспитали. Нет, не люблю я этого весьма относительного богатства, собранного с мира по нитке.
И если можно быть учеными чужою ученостью, то мудрыми мы можем быть лишь собственной мудростью.
Μισῶ σοφιστίήν, ὃστις ούχ αύτῷ σοφός[133].
Ex quo Ennius: Nequicquam sapere sapientem, qui ipse sibi prodesse non quiret[134].
si cupidus, si
Vanus et Euganea quantumvis vilior agna[135].
Non enim paranda nobis solum, sed fruenda sepientia est[136].
Дионисий издевался над теми грамматиками, которые со всей тщательностью изучают бедствия Одиссея, но не замечают своих собственных; над музыкантами, умеющими настроить свои флейты, но не знающими, как внести гармонию в свои нравы; над ораторами, старающимися проповедовать справедливость, но не соблюдающими ее на деле18.
Если учение не вызывает в нашей душе никаких изменений к лучшему, если наши суждения с его помощью не становятся более здравыми, то наш школяр, по-моему, мог бы с таким же успехом вместо занятий науками играть в мяч; в этом случае, по крайней мере, его тело сделалось бы более крепким. Но взгляните: вот он возвращается после пятнадцати или шестнадцати лет занятий; найдется ли еще кто-нибудь, столь же неприспособленный к практической деятельности? От своей латыни и своего греческого он стал надменнее и самоуверенней, чем был прежде, покидая родительский кров, – вот и все его приобретения. Ему полагалось бы прийти с душой наполненной, а он приходит с разбухшею; ей надо было бы возвеличиться, а она у него только раздулась.
Наши учителя, подобно своим братьям-софистам, о которых это же самое говорит Платон19, среди всех прочих людей – те, которые обещают быть всех полезнее – единственные, которые не только не совершенствуют отданной им в обработку вещи, как делают, например, каменщик или плотник, а, напротив, портят ее и притом требуют, чтобы им заплатили за то, что они привели ее в еще худшее состояние.
Если бы у нас было принято правило, предложенное Протагором20 тем, кто у него обучался, а именно: либо они платят ему, сколько бы он ни назначил, либо под присягою заявляют во всеуслышание в храме, во сколько сами оценивают пользу от занятий с ним, и в соответствии с этим вознаграждают его за труд, то мои учителя не разбогатели бы, получив плату на основании принесенной мною присяги.
Мои земляки перигорцы очень метко называют таких ученых мужей – lettreferits [окниженные], вроде того как по-французски сказали бы lettre-ferus, то есть то, кого наука как бы оглушила, стукнув по черепу. И действительно, чаще всего они кажутся нам пришибленными, лишенными даже самого обыкновенного здравого смысла. Возьмите крестьянина или сапожника: вы видите, что они просто и не мудрствуя лукаво живут помаленьку, говоря только о тех вещах, которые им в точности известны. А наши ученые мужи, стремясь возвыситься над остальными и щегольнуть своими знаниями, на самом деле крайне поверхностными, все время спотыкаются на своем жизненном пути и попадают впросак. Они умеют красно говорить, но нужно, чтобы кто-то другой применил их слова на деле. Они хорошо знают Галена21, но совершенно не знают больного. Еще не разобравшись, в чем суть вашей тяжбы, они забивают вам голову целою кучей законов. Им известна теория любой вещи на свете; надо только найти того, кто применил бы ее на практике.
Мне довелось как-то наблюдать у себя дома, как один из моих друзей, встретившись с подобным педантом, принялся, развлечения ради, подражать их бессмысленному жаргону, нанизывая без всякой связи ученейшие слова, нагромождая их одно на другое и лишь время от времени вставляя выражения, относящиеся к предмету их диспута. Целый день заставлял он этого дуралея, вообразившего, будто он отвечает на возражения, которые ему делают, вести нескончаемый спор. А ведь это был человек высокоученый, пользовавшийся известностью и занимавший видное положение.
Источник: https://24smi.org/celebrity/photo/4956-tsitseron/247582/
1. Моральные качества хорошего гражданина
§1. Подобающие
Что в своих рассуждения представлял Цицерон о красоте духа и воздержанности каждого человека, в независимости от его положения, происхождения, его рода (прославленные предки в роду) и его способностей, как физических, так и умственных. Ведь он считал, что кем бы не был человек он должен воздерживаться от всякого рода треволнений и искать умеренность во всём.
Посмею себе высказать то, что мораль в неком роде и есть нравственность. А состоит она многих факторов которые в частности и формируют моральные правила, моральные устои общества.
Сам Марк говорит нам о таком понятии как decorum (подобающее), связывая его на прямую с нравственно-прекрасным, и говоря читателю, что два этих понятия неотделимы друг от друга. Всё, что в нравственном отношении является прекрасным, подобает, а всё, что подобает, прекрасно в нравственном отношении.
Так же автор доводит до нас с вами то, что нужно пользоваться благоразумием, и иметь благоразумный разум, и всё что мы делаем, делать осмотрительно, и во всём видеть истину и её защищать – всё это является подобающим поведение, и одним из лучших моральных качеств человека.
Так в противовес Марк ставит заблуждения, слабость быть обманутым, совершение промаха, ошибки человека, потеря правильного пути и разума – всё это есть дела неподобающие, не пристойные нравственного человека.
Как говорил автор, что всё справедливое подобает, а всё не справедливое не подобает и является позорным для каждого человека. Так же можно привести пример с храбрецом и трус, ведь даже глупцу будет понятно то, что храбрец ведет себя подобающе нежели тот, что трусит.
Из всего выше перечисленного можно сделать маленький вывод, что ко всякой нравственной красоте относится и подобающие, причём определяется оно не путём отвлеченного рассуждения, а как оно очевидно.
«Итак, по отношению к людям – и ко всем наилучшим, и к остальным – надо проявлять, так сказать, уважение. Ибо пренебрегать мнением, какое о себе составил каждый человек, есть проявление не толь ко заносчивости, но и полного нравственного падения. Но в нашем поведении по отношению к людям должно быть различие между справедливостью и уважением»[1]. Автор поясняет, что задача справедливости – не оскорблять людей, а в свою очередь задача уважительного поведения – не задевать их самолюбие. На этой ноте Марк заканчивает пояснения обыватель на счёт такого замечательного как «подобающее».
§2. Нравственно-прекрасное
Стоит упомянуть мнение о нравственно-прекрасном, хоть у нас уже сложилось некое впечатление и структура данного термина из всего того, что было изложено раннее. Цицерон говорит: «Но все то, что прекрасно в нравственном отношении, происходит от одной из четырех основ; оно состоит либо в способности и искусстве видеть истину, либо в защите человеческого общества, в воздаянии каждому по его заслугам и в верности взятым на себя обязательствам, либо в величии и силе возвышенного и непобедимого духа, либо в порядке и мере, относящихся ко всему тому, что совершается и говорится; на этом зиждутся умеренность и воздержность»[2]. Но при этом он уточняет, что, хотя все эти основы связанны и переплетены между собой, из каждой из них возникает определенный вид обязанностей; «так, в ту основу, которая была названа пер вой, в ту, к которой мы относим мудрость и дальновидность, входят исследование и открытие истины, и именно такая задача свойственна этой доблести. В той мере, в какой каждый человек лучше всего различает, что в каждой вещи самое истинное, и в какой каждый способен отчетливее и быстрее других увидеть и объяснить ее значение, он по справедливости обыкновенно и считается дальновиднейшим и мудрейшим. Вот почему доблести этой подвластна истина, как бы материя, к которой она относится и среди которой находится. На три другие доблести была воз ложе на непременная задача создавать и обе ре гать все нужное для поддержания деятельной жизни, дабы сохранялись общество и объединение людей и выявлялись выдающиеся качества и величие души человека — как в увеличении средств и накоплении полезных вещей для него и его родных, так и, в гораздо большей степени, в презрении именно к этим средствам. Но порядок, стойкость, умеренность и подобные им качества относятся к области нравственной красоты, которая требует деятельности, а не одних только размышлений. И мы, соблюдая в повседневной жизни некоторую меру и порядок, сохраним свою нравственную красоту и все нам подобающее»[3]. Далее автор описывает к чему относится то или иное положение сущности и смысла нравственной красоты, что первое состоящие в познание истины более всего относится к человеческой природе. Поясняя своё высказывание тем, что каждого из нас в той или иной мере влечет интерес к познанию, некое влечение изучать окружающую нас действительность, и что мы как существа социальные видим прекрасным превосходить некого другого индивида на этом «поприще». А что напротив? Ошибаться, заблуждаться, делать всяческие ошибки, не знать, чего либо, как люди того времени понимали дурным и позорным. В этом же роде спецификации как в естественном, так и в нравственно-прекрасном, надо избегать двух видов ошибок; первая состоит в том, говорит Цицерон, что непознанное зачастую понимают за познанное и опрометчиво с этим к сожалению, соглашаются. По мнению Марка другой ошибкой является то, «что некоторые прилагают чересчур большое старание и чересчур много труда к познанию темных и трудных предметов, в то же время не нужных нам»[4]. Именно избегая эти ошибки как говорит автор мы сможем по справедливости восславить труд и старания, которые в свою очередь будут приложены в вопросах нравственно-прекрасных и достойных людского познания.
Из трех оставшихся положений самое высокое применение имеет положение охватывающая узы между самими людьми и их социума. Само это же данное положение делится на два:
1) На справедливость – «в которой блеск доблести — величайший и на основании которой честные мужи и получают свое название, и на связанную с ней готовность творить добро, которую тоже дозволяется называть либо добротой, либо щедростью. Но первая задача справедливости — в том, чтобы никому не наносить вреда, если только тебя на это не вызвали противозаконием»[5].
2) Пользование общественной собственностью как общественной, в то же время – частной как своей. Поскольку частной собственности от природы быть не может! Она возникает либо на основании оккупации, либо победы или же закона.
Интересно, что говорил Марк о справедливости, ведь, по его мнению, люди должны быть таковыми. А он говори следующие – основанием для справедливости является верность, то есть стойкость и правдивость в словах и принятых на себя обязательствах. Так же Цицерон говорит, что нужно ссылаться непосредственно на тем основы справедливости, которые он сам и установил:
1) Никому не причинять вреда.
2) Служить общей пользе.
Ещё более интересным для обывателей, как мы с вами, будет то, что автор говорил о такой важной вещи как обещания. Мнение Марка по этому поводу было строго и абсолютно однозначно. Человеку не в коем случае нельзя исполнять обещания, пагубные для тех, кому собственно и было, что-либо обещано, как он выражался, что предпочесть лучший исход худшему не противоречит долгу.
Что же касается доброжелательности, так как основу моральным устоем, дает, по моему мнению, именно она, можно процитировать замечательные слова автора данного трактата: «Что касается доброжелательности, с какой к нам могут относиться, то, во-первых, наша обязанность — делать больше всего для тех, кто более всего нас почитает; но о доброжелательности надо судить не так, как судят юноши, — так сказать, по пылу привязанности, но скорее по ее прочности и постоянству. Однако если заслуги людей будут таковы, что мы должны будем не делать первый шаг в добрых отношениях, но за них воздать, то нам надо будет приложить, пожалуй, еще большее старание; ибо нет более повелительной обязанности, чем отблагодарить человека»[6] На этом прекрасном высказывании можно закончить первую тему.
[1] [Кн.I, XXVIII, 99]
[2] [Кн.I, V, 15]
[3] [Кн.I, V, 15, 16]
[4] [Кн.I, VI, 19]
[5] [Кн.I, VII, 20]
[6] [Кн.I, XIV, 47]
Мы трудимся лишь над тем, чтобы заполнить свою память, оставляя разум и совесть праздными. Иногда птицы, найдя зерно, уносят его в клюве и, не попробовав, скармливают птенцам; так и наши педанты, натаскав из книг знаний, держат их на кончиках губ, чтобы тотчас же освободиться от них и пустить их по ветру.
До чего же, однако, я сам могу служить примером той же глупости! Разве не то же делаю и я в большей части этого сочинения? Я продвигаюсь вперед, выхватывая из той или другой книги понравившиеся мне изречения не для того, чтобы сохранить их в себе, ибо нет у меня для этого кладовых, но чтобы перенести их все в это хранилище, где, говоря по правде, они не больше принадлежат мне, чем на своих прежних местах. Наша ученость – так, по крайней мере, считаю я – состоит только в том, что мы знаем в это мгновение; наши прошлые знания, а тем более будущие, тут ни при чем.
Но, что еще хуже, ученики и птенцы наших педантов не насыщаются их наукой и не усваивают ее; она лишь переходит из рук в руки, служа только для того, чтобы ею кичились, развлекали других и делали из нее предмет занятного разговора, она вроде счетных фишек, непригодных для иного употребления и использования, кроме как в счете или в игре: Apud alios loqui didicerunt, non ipsi secum[131]. – Non est loquendum, sed gubernandum[132].
Природа, стремясь показать, что в подвластном ей мире не существует ничего дикого, порождает порой среди мало просвещенных народов такие жемчужины остроумия, которые могут поспорить с наиболее совершенными творениями искусства. Как хороша и как подходит к предмету моего рассуждения следующая гасконская поговорка: «Bouha prou bouha, mas a remuda lous ditz qu’em» – «Все дуть да дуть, но нужно же и пальцами перебирать» (речь идет об игре на свирели).
Мы умеем сказать с важным видом: «Так говорит Цицерон» или «таково учение Платона о нравственности», или «вот подлинные слова Аристотеля». Ну, а мы-то сами, что мы скажем от своего имени? Каковы наши собственные суждения? Каковы наши поступки? А то ведь это мог сказать и попугай. По этому поводу мне вспоминается один римский богач, который, не останавливаясь перед затратами, приложил немало усилий, чтобы собрать у себя в доме сведущих в различных науках людей; он постоянно держал их подле себя, чтобы в случае, если речь зайдет о том или другом предмете, один мог выступить вместо него с каким-нибудь рассуждением, другой – прочесть стих из Гомера, словом, каждый по своей части. Он полагал, что эти знания являются его личной собственностью, раз они находятся в головах принадлежащих ему людей. Совершенно так же поступают и те, ученость которых заключена в их роскошных библиотеках.
Я знаю одного человека: когда я спрашиваю его о чем-нибудь, хотя бы хорошо ему известном, он немедленно требует книгу, чтобы отыскать в ней нужный ответ; он никогда не решится сказать, что у него на заду завелась парша, пока не справится в своем лексиконе, что собственно значит зад и что значит парша.
Мы берем на хранение чужие мысли и знания, только и всего. Нужно, однако, сделать их собственными. Мы уподобляемся человеку, который, нуждаясь в огне, отправился за ним к соседу и, найдя у него прекрасный, яркий огонь, стал греться у чужого очага, забыв о своем намерении разжечь очаг у себя дома. Что толку набить себе брюхо говядиной, если мы не перевариваем ее, если она не преобразуется в ткани нашего тела, если не прибавляет нам веса и силы? Или, быть может, мы думаем, что Лукулл, ознакомившийся с военным делом только по книгам и сделавшийся, несмотря на отсутствие личного опыта, столь видным полководцем, изучал его по нашему способу?
Мы опираемся на чужие руки с такой силой, что, в конце концов, обессилеваем. Хочу ли я побороть страх смерти? Я это делаю за счет Сенеки. Стремлюсь ли утешиться сам или утешить другого? Я черпаю из Цицерона. А между тем я мог бы обратиться за этим к себе самому, если бы меня надлежащим образом воспитали. Нет, не люблю я этого весьма относительного богатства, собранного с мира по нитке.
И если можно быть учеными чужою ученостью, то мудрыми мы можем быть лишь собственной мудростью.
Μισῶ σοφιστίήν, ὃστις ούχ αύτῷ σοφός[133].
Ex quo Ennius: Nequicquam sapere sapientem, qui ipse sibi prodesse non quiret[134].
si cupidus, si
Vanus et Euganea quantumvis vilior agna[135].
Non enim paranda nobis solum, sed fruenda sepientia est[136].
Дионисий издевался над теми грамматиками, которые со всей тщательностью изучают бедствия Одиссея, но не замечают своих собственных; над музыкантами, умеющими настроить свои флейты, но не знающими, как внести гармонию в свои нравы; над ораторами, старающимися проповедовать справедливость, но не соблюдающими ее на деле18.
Если учение не вызывает в нашей душе никаких изменений к лучшему, если наши суждения с его помощью не становятся более здравыми, то наш школяр, по-моему, мог бы с таким же успехом вместо занятий науками играть в мяч; в этом случае, по крайней мере, его тело сделалось бы более крепким. Но взгляните: вот он возвращается после пятнадцати или шестнадцати лет занятий; найдется ли еще кто-нибудь, столь же неприспособленный к практической деятельности? От своей латыни и своего греческого он стал надменнее и самоуверенней, чем был прежде, покидая родительский кров, – вот и все его приобретения. Ему полагалось бы прийти с душой наполненной, а он приходит с разбухшею; ей надо было бы возвеличиться, а она у него только раздулась.
Наши учителя, подобно своим братьям-софистам, о которых это же самое говорит Платон19, среди всех прочих людей – те, которые обещают быть всех полезнее – единственные, которые не только не совершенствуют отданной им в обработку вещи, как делают, например, каменщик или плотник, а, напротив, портят ее и притом требуют, чтобы им заплатили за то, что они привели ее в еще худшее состояние.
Если бы у нас было принято правило, предложенное Протагором20 тем, кто у него обучался, а именно: либо они платят ему, сколько бы он ни назначил, либо под присягою заявляют во всеуслышание в храме, во сколько сами оценивают пользу от занятий с ним, и в соответствии с этим вознаграждают его за труд, то мои учителя не разбогатели бы, получив плату на основании принесенной мною присяги.
Мои земляки перигорцы очень метко называют таких ученых мужей – lettreferits [окниженные], вроде того как по-французски сказали бы lettre-ferus, то есть то, кого наука как бы оглушила, стукнув по черепу. И действительно, чаще всего они кажутся нам пришибленными, лишенными даже самого обыкновенного здравого смысла. Возьмите крестьянина или сапожника: вы видите, что они просто и не мудрствуя лукаво живут помаленьку, говоря только о тех вещах, которые им в точности известны. А наши ученые мужи, стремясь возвыситься над остальными и щегольнуть своими знаниями, на самом деле крайне поверхностными, все время спотыкаются на своем жизненном пути и попадают впросак. Они умеют красно говорить, но нужно, чтобы кто-то другой применил их слова на деле. Они хорошо знают Галена21, но совершенно не знают больного. Еще не разобравшись, в чем суть вашей тяжбы, они забивают вам голову целою кучей законов. Им известна теория любой вещи на свете; надо только найти того, кто применил бы ее на практике.
Мне довелось как-то наблюдать у себя дома, как один из моих друзей, встретившись с подобным педантом, принялся, развлечения ради, подражать их бессмысленному жаргону, нанизывая без всякой связи ученейшие слова, нагромождая их одно на другое и лишь время от времени вставляя выражения, относящиеся к предмету их диспута. Целый день заставлял он этого дуралея, вообразившего, будто он отвечает на возражения, которые ему делают, вести нескончаемый спор. А ведь это был человек высокоученый, пользовавшийся известностью и занимавший видное положение.