Купите журналы в пользу детей

Знаменитый австралийский философ Питер Сингер в своей книге «Жизнь, которую вы можете спасти», выпущенной на русском языке издательством фонда «Нужна помощь» задает много шокирующих вопросов. В частности, он пишет: «В 2004 году нью-йоркский музей Метрополитен заплатил более 45 миллионов долларов за маленькое изображение Мадонны с младенцем, созданное средневековым итальянским художником Дуччо… Но если операция по удалению катаракты в развивающейся стране стоит только 50 долларов, то значит, за цену этой картины можно было бы вернуть зрение 900 тысячам людей, неспособным видеть ни эту картину, и ни что либо другое…Если спасение одной жизни стоит 1000 долларов, то эти
деньги сохранили бы 45 тысяч жизней – спасенные люди могли бы заполнить целый футбольный стадион… Если бы в музее начался пожар, посмел бы кто-нибудь сказать, что надо прежде всего спасать из огня картину Дуччо, а уж потом ребенка? А здесь речь идет не об одном ребенке».

Ясно, что Сингер нас провоцирует. Но все-таки я часто вспоминаю этот пример с картиной ( сразу скажу, что посещение таких музеев, как Метрополитен, приносит мне счастье).

Я читаю сообщение о том, что российские топ-менеджеры меньше, чем за сутки, собрали более миллиона евро на восстановление Венеции после наводнения, и все у меня внутри переворачивается.

Как мы высоко ( и совершенно заслуженно) ценим тех, кто жертвует деньги на развитие культуры. Как прекрасно, что Павел Михайлович Третьяков начал собирать коллекцию русской живописи, а затем подарил ее Москве. Как чудесно, что Савва Мамонтов принимал давал возможность художникам общаться и работать у себя в Абрамцеве. Можно ли представить себе русскую культуру без «Девочки с персиками»? Как хорошо, что Мамонтов вложил огромные деньги в Частную оперу, не жалел средств на потрясающие декорации и костюмы и даже заплатил большую неустойку Мариинскому театру, чтобы Шаляпин смог перейти к нему в театр и творить, не подчиняясь ничьим указаниям.
Что уж говорить о братьях Щукиных – недавняя выставка в Музее изобразительных искусств, показала, какие поразительные коллекции они собрали.

Еще один русский миллионер, Кузьма Солдатёнков, известен, увы, меньше Третьякова и Мамонтова. А ведь он тоже составил большую коллекцию произведений искусства – и даже получил прозвище «Кузьма Медичи», — его сравнивали со знаменитой флорентийской семьей Медичи, чье могущество заложил Козимо Старый, а его внук Лоренцо стал одним из самых знаменитых меценатов всех времен и народов. Коллекция Медичи легла в основу великого музея – галереи Уффици. Почему-то куда реже мы вспоминаем, что Солдатёнков был не только коллекционером и издателем, но и основателем Общества для пособия нуждающимся студентам, и создателем Солдатёнковской богадельни, где могли постоянно жить сто человек, и завещал деньги на создание больницы для бедных – теперь она носит имя доктора Боткина.

Все, кто поддерживают культуру и спасают исторические памятники, делают прекрасное дело. Но в голове почему-то все время вертится: «миллион евро, миллион евро». Сколько можно было бы на эти деньги купить обезболивающих для тех, кто прямо сейчас, в эту минуту, в страшных мучениях умирает от рака? Сколько памперсов для лежачих больных, которые пытаются есть и пить поменьше, потому что получают от государства два или три памперса в день? В стране, где не хватает лекарств, где умирают дети, не получающие доступ к квалифицированному лечению, а старики доживают жизнь в унизительной нищете, в стране, занимавшей в 2018 году по одним подсчетам 50, а по другим 56 место по ВВП на душу населения, — миллион евро, пожертвованные на помощь прекрасному, удивительному, великому городу, находящемуся в стране, занимавшей по тем же подсчетам – 33 или 28 место, вызывают удивление и большую печаль.

Не сомневаюсь, что этот миллион будет хорошо использован Венецией. Желаю ей скорейшего восстановления и процветания.

Оригинал

Анастасия

Мыслитель

(7810),
закрыт

12 лет назад

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

— Как это вам, Филипп Филиппович, удалось подманить такого нервного пса?
— Лаской, лаской. Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом.

— Террором ничего поделать нельзя. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать.
Они думают, что террор им поможет. Нет, нет, не поможет.
Какой бы он ни был — белый, красный, даже коричневый.

— Годы показаны неправильно. Вероятно, 54-55. Тоны сердца глуховаты.
— Прошу вас.
— Здравствуйте, профессор.
— Сколько вам лет, сударыня?
— О, профессор… Если бы вы знали, профессор, клянусь, какая у меня драма.
— Лет, я вам говорю, сколько?
— Честное слово… Ну, 45.
— Сударыня, меня ждут. Не задерживайте, пожалуйста, вы же не одна.
— Я вам как одному, как светиле науки.
— Сколько вам лет, сударыня?
— Это просто ужасно. 51.

— Похабная квартирка. Но до чего хорошо. А на какого чёрта я ему понадобился?
Неужели же жить оставит? Вот чудак. Да ведь ему только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавёлся, что ахнуть.

— А сову эту мы разъясним.

— Мы к вам, профессор, и вот по какому делу.
— Вы напрасно, господа, ходите без калош. Во-первых, вы простудитесь.
А во-вторых, вы наследите мне на коврах. А все ковры у меня персидские.

— Во-первых, мы не господа.
— Во-первых, вы мужчина или женщина?
— Какая разница, товарищ?
— Я женщина.

— Мы — новое домоуправление нашего дома. Я — Швондер, она — Вяземская.
Товарищ Пеструхин и товарищ Жаровкин.
— Скажите, это вас вселили в квартиру Фёдора Павловича Саблина?
— Нас.
— Боже, пропал дом. Что будет с паровым отоплением?
— Вы издеваетесь, профессор?
— Да какое там из…

— Мы к вам, профессор, вот по какому делу. Мы, управление нашего дома, пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома.
— Кто на ком стоял? Потрудитесь излагать ваши мысли яснее.

— И где же я должен принимать пищу?
— В спальне.

— Это какой-то позор…

— Если бы сейчас была дискуссия, я доказала бы Петру Александровичу…
— Виноват, вы сию минуту хотите открыть дискуссию?

— …Предлагаю вам взять несколько журналов в пользу детей Германии.
— По полтиннику штука.
— Нет, не возьму.
— Но почему вы отказываетесь?
— Не хочу.
— Вы не сочувствуете детям Германии?
— Сочувствую.
— А, полтинника жалко?
— Нет.
— Так почему же?
— Не хочу.

— Знаете ли, профессор, если бы вы не были европейским светилом и за вас не заступились бы самым возмутительным образом вас следовало бы арестовать.
— За что?
— А вы не любите пролетариат.

— Не скажите, Филипп Филиппович все утверждают, что новая очень приличная, 30 градусов.
— А водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это во-первых.
— А во-вторых, Бог знает, чего они туда плеснули.
— Вы можете сказать, что им придёт в голову?
— Всё что угодно.

— Заметьте, Иван Арнольдович, холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики.
Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими.

— Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая. Есть надо уметь.
А представьте себе, что большинство людей есть вовсе не умеют.
Нужно не только знать, что есть, но и когда, как, и что при этом говорить.
А если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет:
…не говорите за обедом о большевизме и о медицине.

— И, Боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет.
— Да ведь других нет.
— Вот никаких и не читайте. Я произвёл 30 наблюдений у себя в клинике.
И что же вы думаете?
Те мои пациенты, которых я заставлял читать «Правду» теряли в весе.
Мало этого, пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит и угнетённое состояние духа. Да.

— Опять общее собрание сделали.
— Опять? Ну теперь, стало быть, пошло. Пропал дом. Всё будет как по маслу.
Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замёрзнут трубы, потом лопнет паровое отопление и так далее.

— А что означает эта ваша разруха? Старуха с клюкой?
Ведьма, которая вышибла все стёкла, потушила все лампы?
Да её вовсе не существует, доктор. Что вы подразумеваете под этим словом?
А это вот что. Когда я, вместо того, чтобы оперировать, каждый вечер
начну в квартире петь хором — у меня настанет разруха.

— Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза
и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна — в уборной начнётся разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах.

— Контрреволюционные вещи говорите, Филипп Филиппович.
— А, ничего опасного. Никакой контрреволюции.
Кстати, вот ещё слово, которое я совершенно не выношу.
Абсолютно неизвестно — что под ним скрывается? Чёрт знает что.

— Мерси. Я вам сегодня вечером не нужен, Филипп Филиппович?
— Нет, благодарю вас. Мы сегодня ничего делать не будем.
Во-первых, кролик издох. А, во-вторых, в Большом «Аида».
А я давно не слышал, помните дуэт? Ко второму акту поеду.

— Как это вы успеваете, Филипп Филиппович?
— Успевает всюду тот, кто никуда не торопится.
Я за разделение труда, доктор. В Большом пусть поют, я буду оперировать.
И очень хорошо. И никаких разрух.

— Я красавец. Быть может, неизвестный собачий принц. Инкогнито.
Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом.
То-то я смотрю, у меня на морде белое пятно. Откуда, спрашивается?

— Ошейник — всё равно что портфель. Я вытащил самый главный собачий билет.

— Профессия — игра на балалайке по трактирам.
Причина смерти — удар ножом в сердце в пивной «Стоп-сигнал».

— Значит, Тимофеевна, вы желаете озвездить свою двойню?
— Да мне бы имена им дать.
— Ну что ж, я предлагаю такие имена: …Баррикада, Бебелина, Пестелина…
— Нет, нет, нет. Нет. Лучше назовём их просто: Клара и Роза.
В честь Клары Цеткин и Розы Люксембург, товарищи.

— Профессор, на наших глазах происходит чудо.
— А вы знаете, что такое «абырвалг»? Это… ГЛАВРЫБА, коллега, только наоборот.
Это ГЛАВРЫБА.

— В очередь, сукины дети, в очередь!

— Примус. Признание Америки. МОСКВОШВЕЯ. Примус.
Пивная. Ещё парочку. Пивная. Ещё парочку.

— Дарья Петровна вам мерзость подарила, вроде этих ботинок. Что это за сияющая чепуха?
— Чего я, хуже людей? Пойдите на Кузнецкий — все в лаковых.

— А, уж конечно, как же, какие уж мы вам товарищи! Где уж. Мы понимаем-с!
Мы в университетах не обучались. В квартирах по 15-ти комнат с ванными не жили.
Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет своё право.

— Пальцами блох ловить! Пальцами! Не понимаю: откуда вы их только берёте?
— Да что ж, развожу я их, что ли? Видно, блохи меня любят.

— ДокУмент, Филипп Филиппыч, мне надо.
— ДокУмент? Черт… А может… как нибудь…
— Это уж, извиняюсь. Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать. Во-первых, домком…
— Но при чём тут домком?
— Как это при чём? Встречают, спрашивают — когда же ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?

— Довольно обидные ваши слова.

— Ну и что же он говорит, этот ваш прелестный домком?
— Вы его напрасно прелестным ругаете. Он интересы защищает.
— Чьи интересы, позвольте осведомиться?
— Известно чьи. Трудового элемента.
— Вы что же, труженик?
— Да уж известно — не нэпман.

— Ну что же ему нужно в защиту ваших революционных интересов?
— Известно что — прописать меня.
Они говорят, где это видано, чтоб человек проживал непрописанный в Москве.

— Но позвольте узнать, как же я вас пропишу? У вас же нет ни имени, ни фамилии.
— Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать.
— Пропечатал в газете и шабаш.
— И как же вам угодно именоваться?
— Полиграф Полиграфович.

— А фамилию, позвольте узнать?
— Фамилию? Я согласен наследственную принять.
— А именно?
— Шариков.

— Бить будете, папаша?
— Идиот.

— Ты что это, леший, её по всей квартире гоняешь! Набирай вон в миску.
— Да что в миску, она в парадное вылезет.
— Ой, дурак. Дурак.

— До чего вредное животное.
— Это кого вы имеете в виду, позвольте вас спросить?
— Кота я имею в виду. Такая сволочь.

— Я водочки выпью.
— А не будет Вам?

— Вот всё у вас, как на параде. Салфетку — туда, галстук — сюда.
Да «извините», да «пожалуйста-мерси». А так, чтобы по-настоящему. — это нет.
Мучаете сами себя, как при царском режиме.
— А как это «по-настоящему», позвольте осведомиться?
— Желаю, чтобы все.

— Эту, как ее, переписку Энгельса с этим, как его, дьявол… с Каутским.
— Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного?
— Да не согласен я.
— Что, с Энгельсом или с Каутским?
— С обоими.

— Да, и что Вы можете со своей стороны предложить?
— Да что тут предлагать? А то пишут, пишут… Конгресс, немцы какие-то.
Голова пухнет! Взять всё, да и поделить.

— Кто убил кошку мадам Поласухер, кто?
— Вы, Шариков, третьего дня укусили даму на лестнице.
— Да она меня по морде хлопнула! У меня не казённая морда!
— Потому что вы её за грудь ущипнули!

— Доктор, ради Бога, съездите с ним в цирк. Только посмотрите в программе — котов нету?
— И как такую сволочь в цирк допускают?

— Иван Арнольдович, покорнейше прошу, пива Шарикову не предлагать.

— Однако не следует думать, что здесь какое-то колдовство или чудо.
Ничего подобного! Ибо чудес не бывает. Как это доказал наш профессор Преображенский.
Всё построено на силах природы с разрешения месткома и культпросветкомиссии.

— Я не господин. Господа все в Париже.

— Тем более не пойду на это.
— Да почему?
— Но вы-то не величина мирового значения.
— Ну где уж.
— Ну так вот. А бросить коллегу в случае катастрофы,
а самому выехать на мировом значении, это извините.
Я московский студент, а не Шариков.

— Я 5 лет выковыривал придатки из мозгов.
Вы знаете, какую колоссальную работу проделал. Уму непостижимо!
И спрашивается, зачем? Чтобы в один прекрасный день милейшего пса превратить в такую мразь, что волосы становятся дыбом?
— Исключительное что-то.
— Совершенно с вами согласен.

— Учти, Егоровна, если будешь жечь паркет в печке, всех выселю. Всё.

— Тем более, что Шариков ваш — прохвост. Вчера он взял в домкоме 7 рублей на покупку учебников. Собака!

— Позвольте вас спросить: почему от вас так отвратительно пахнет?
— Ну что ж, пахнет. Известно, по специальности.
Вчера котов душили-душили, душили-душили, душили-душили…

— Но позвольте, как же он служил в очистке?
— Я его туда не назначал. Ему господин Швондер дал рекомендацию.
Если я не ошибаюсь.

— Атавизм.
— Атавизм? А…
— Неприличными словами не выражаться!

— Так свезло мне, так свезло — просто неописуемо свезло. Утвердился я в этой квартире. Окончательно уверен я, что в моём происхождении нечисто.
Тут не без водолаза. Потаскуха была моя бабушка, царство ей небесное, старушке.